Л.Н.Толстой Чем люди живы

Список разделов Главное Религии и духовные традиции Религии и духовные традиции: Разное

Описание: Только то, что не подходит по смыслу в остальные подфорумы Духлита

#1 София » Сб, 14 июня 2008, 15:08

София
Автор темы
Откуда: Москва
Сообщения: 207
Темы: 7
Зарегистрирован: Чт, 10 ноября 2005
С нами: 18 лет 4 месяца

#2 София » Вт, 14 октября 2008, 23:50

Спойлер
Лев Николаевич Толстой
Чем люди живы



Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев: не любящий брата пребывает в смерти. (I поcл. Иоанн. III, 14).

А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое: как пребывает в том любовь божия? (III, 17).

Дети мои! станем любить не словом или языком, но делом и истиной. (III, 18).

Любовь от бога, и всякий любящий рожден от бога и знает бога. (IV, 7).

Кто не любит, тот не познал бога, потому что бог есть любовь. (IV, 8).

Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то бог в нас пребывает. (IV, 12).

Бог есть любовь, и пребывающий в любви, пребывает в боге, и бог в нем. (IV, 16).

Кто говорит: я люблю бога, а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящи!? брата своего, которого видит, как может любить бога, которого не видит? (IV, 20).



I
Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартире. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьею сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья; и второй год собирался сапожник купить овчин на новую шубу.

К осени собрались у сапожника деньжонки: три рубля бумажка лежала у бабы в сундуке, а еще пять рублей двадцать копеек было за мужиками в селе.

И собрался с утра сапожник в село за шубой. Надел нанковую бабью куртушку на вате на рубаху, сверху кафтан суконный, взял бумажку трехрублевую в карман, выломал палку и пошел после завтрака. Думал: “Получу пять рублей с мужиков, приложу своих три, — куплю овчин на шубу”.

Пришел сапожник в село, зашел к одному мужику — дома нет, обещала баба на неделе прислать мужа с деньгами, а денег не дала; зашел к другому, — забожился мужик, что нет денег, только двадцать копеек отдал за починку сапог. Думал сапожник в долг взять овчины, — в долг не поверил овчинник.

—Денежки, — говорит, — принеси, тогда выбирай любые, а то знаем мы, как долги выбирать.

Так и не сделал сапожник никакого дела, только получил двадцать копеек за починку да взял у мужика старые валенки кожей обшить.

Потужил сапожник, выпил на все двадцать копеек водки и пошел домой без шубы, С утра сапожнику морозно показалось, а выпивши — тепло было и без шубы. Идет сапожник дорогой, одной рукой палочкой по мерзлым калмыжкам постукивает, а другой рукой сапогами валеными помахивает, сам с собой разговаривает.

—Я, — говорит, — и без шубы тёпел. Выпил шкалик; оно во всех жилках играет. И тулупа не надо. Иду, забывши горе. Вот какой я человек! Мне что? Я без шубы проживу. Мне ее век не надо. Одно — баба заскучает. Да и обидно — ты на него работай, а он тебя водит. Постой же ты теперь: не принесешь денежки, я с тебя шапку сниму, ей-богу, сниму. А то что же это? По двугривенному отдает! Ну что на двугривенный сделаешь! Выпить — одно. Говорит: нужда. Тебе нужда, а мне не нужда? У тебя и дом, и скотина, и все, а я весь тут; у тебя свой хлеб, а я на покупном, — откуда хочешь, а три рубля в неделю на один хлеб подай. Приду домой — а хлеб дошел; опять полтора рубля выложь. Так ты мне мое отдай.

Подходит так сапожник к часовне у повертка, глядит — за самой за часовней что-то белеется. Стало уж смеркаться. Приглядывается сапожник, а не может рассмотреть, что такое. “Камня, думает, здесь такого не было. Скотина? На скотину не похоже. С головы похоже на человека, да бело что-то. Да и человеку зачем тут быть?”

Подошел ближе — совсем видно стало. Что за чудо: точно, человек, живой ли, мертвый, голышом сидит, прислонен к часовне и не шевелится. Страшно стало сапожнику; думает себе: “Убили какие-нибудь человека, раздели, да и бросили тут. Подойди только, и не разделаешься потом”.

И пошел сапожник мимо. Зашел за часовню — не видать стало человека. Прошел часовню, оглянулся, видит — человек отслонился от часовни, шевелится, как будто приглядывается. Еще больше заробел сапожник, думает себе: “Подойти или мимо пройти? Подойти — как бы худо не было: кто его знает, какой он? Не за добрые дела попал сюда. Подойдешь, а он вскочит да задушит, и не уйдешь от него. А не задушит, так поди вожжайся с ним. Что с ним, с голым, делать? Не с себя же снять, последнее отдать. Пронеси только бог!”

И прибавил сапожник шагу. Стал уж проходить часовню, да зазрила его совесть.

И остановился сапожник на дороге.

—Ты что же это, — говорит на себя, — Семен, делаешь? Человек в беде помирает, а ты заробел, мимо идешь. Али дюже разбогател? боишься, ограбят богатство твое? Ай, Сема, неладно!

Повернулся Семен и пошел к человеку.

II
Подходит Семен к человеку, разглядывает его и видит: человек молодой, в силе, не видать на теле побоев, только видно — измерз человек и напуган; сидит, прислонясь, и не глядит на Семена, будто ослаб, глаз поднять не может. Подошел Семен вплоть, и вдруг как будто очнулся человек, повернул голову, открыл глаза и взглянул на Семена. И с этого взгляда полюбился человек Семену. Бросил он наземь валенки, распоясался, положил подпояску на валенки, скинул кафтан.

—Будет, — говорит, — толковать-то! Одевай, что ли! Ну-ка!

Взял Семен человека под локоть, — стал поднимать. Поднялся человек. И видит Семен — тело тонкое, чистое, руки, ноги не ломаные и лицо умильное. Накинул ему Семен кафтан на плечи, — не попадет в рукава. Заправил ему Семен руки, натянул, запахнул кафтан и подтянул подпояскою.

Снял было Семен картуз рваный, хотел на голого надеть, да холодно голове стало, думает: “У меня лысина во всю голову, а у него виски курчавые, длинные”. Надел опять. “Лучше сапоги ему обую”.

Посадил его и сапоги валеные обул ему.

Одел его сапожник и говорит:

—Так-то, брат. Ну-ка, разминайся да согревайся. А эти дела все без нас разберут. Идти можешь?

Стоит человек, умильно глядит на Семена, а выговорить ничего не может.

—Что же не говоришь? Не зимовать же тут. Надо к жилью. Ну-ка, на вот дубинку мою, обопрись, коли ослаб. Раскачивайся-ка!

И пошел человек. И пошел легко, не отстает. Идут они дорогой, и говорит Семен:

—Чей, значит, будешь?

—Я не здешний.

—Здешних-то я знаю. Попал-то, значит, как сюда, под часовню?

—Нельзя мне сказать.

—Должно, люди обидели?

—Никто меня не обидел. Меня бог наказал.

—Известно, все бог, да все же куда-нибудь прибиваться надо. Куда надо-то тебе?

—Мне все одно.

Подивился Семен. Не похож на озорника и на речах мягок, а не сказывает про себя. И думает Семен: “Мало ли какие дела бывают”, — и говорит человеку:

—Что ж, так пойдем ко мне в дом, хоть отойдешь мало-мальски.

Идет Семен, не отстает от него странник, рядом идет. Поднялся ветер, прохватывает Семена под рубаху, и стал с него сходить хмель, и прозябать стал. Идет он, носом посапывает, запахивает на себе куртушку бабью и думает: “Вот-те и шуба, пошел за шубой, а без кафтана приду да еще голого с собой приведу. Не похвалит Матрена!” И как подумает об Матрене, скучно станет Семену. А, как поглядит на странника, вспомнит, как он взглянул на него за часовней, так взыграет в нем сердце,

III
Убралась Семена жена рано. Дров нарубила, воды принесла, ребят накормила, сама закусила и задумалась; задумалась, когда хлебы ставить: нынче или завтра? Краюшка большая осталась.

“Если, думает, Семен там пообедает да много за ужином не съест, на завтра хватит хлеба”.

Повертела, повертела Матрена краюху, думает: “Не стану нынче хлебов ставить. Муки и то всего на одни хлебы осталось. Еще до пятницы протянем”.

Убрала Матрена хлеб и села у стола заплату на мужнину рубаху нашить. Шьет и думает Матрена про мужа, как он будет овчины на шубу покупать.

“Не обманул бы его овчинник. А то прост уж очень мой-то. Сам никого не обманет, а его малое дитя проведет. Восемь рублей деньги не малые. Можно хорошую шубу собрать. Хоть не дубленая, а все шуба. Прошлую зиму как бились без шубы! Ни на речку выйти, ни куда. А то вот пошел со двора, все на себя надел, мне и одеть нечего. Не рано пошел. Пора бы ему. Уж не загулял ли соколик-то мой?”

Только подумала Матрена, заскрипели ступеньки на крыльце, кто-то вошел. Воткнула Матрена иголку, вышла в сени. Видит — вошли двое: Семен и с ним мужик какой-то без шапки и в валенках.

Сразу почуяла Матрена дух винный от мужа. “Ну, думает, так и есть, загулял”. Да как увидела, что он без кафтана, в куртушке в одной и не несет ничего. а молчит, ужимается, оборвалось у Матрены сердце. “Пропил, думает, деньги, загулял с каким-нибудь непутевым, да и его еще с собой привел”.

Пропустила их Матрена в избу, сама вошла, видит — человек чужой, молодой, худощавый, кафтан на нем ихний. Рубахи не видать под кафтаном, шапки нет. Как вошел, так стал, не шевелится и глаз не поднимает. И думает Матрена: недобрый человек — боится.

Насупилась Матрена, отошла к печи, глядит, что от них будет.

Снял Семен шапку, сел на лавку, как добрый.

—Что ж, — говорит, — Матрена, собери ужинать, что ли!

Пробурчала что-то себе под нос Матрена. Как стала у печи, не шевельнется: то на одного, то на другого посмотрит и только головой покачивает. Видит Семен, что баба не в себе, да делать нечего: как будто не примечает, берет за руку странника.

—Садись, — говорит, — брат, ужинать станем. Сел странник на лавку.

—Что же, али не варила?

Взяло зло Матрену.

—Варила, да не про тебя. Ты и ум, я вижу, пропил. Пошел за шубой, а без кафтана пришел, да еще какого-то бродягу голого с собой привел. Нет у меня про вас, пьяниц, ужина.

—Будет, Матрена, что без толку-то языком стрекотать! Ты спроси прежде, какой человек...

—Ты сказывай, куда деньги девал?

Полез Семен в кафтан, вынул бумажку, развернул.

—Деньги — вот они, а Трифонов не отдал, завтра посулился.

Еще пуще взяло зло Матрену: шубы не купил, а последний кафтан на какого-то голого надел да к себе привел.

Схватила со стела бумажку, понесла прятать, сама говорит:

—Нет у меня ужина. Всех пьяниц голых не накормишь.

—Эх, Матрена, подержи язык-то. Прежде послушай, что говорят...

— Наслушаешься ума от пьяного дурака. Недаром не хотела за тебя, пьяницу, замуж идти. Матушка мне холсты отдала — ты пропил; пошел шубу купить — пропил.

Хочет Семен растолковать жене, что пропил он только двадцать копеек, хочет сказать, где он человека нашел,— не дает ему Матрена слова вставить: откуда что берется, по два слова вдруг говорит. Что десять лет тому назад было, и то все помянула.

Говорила, говорила Матрена, подскочила к Семену, схватила его за рукав.

—Давай поддевку-то мою. А то одна осталась, и ту с меня снял да на себя напер. Давай сюда, конопатый пес, пострел тебя расшиби!

Стал снимать с себя Семен куцавейку, рукав вывернул, дернула баба — затрещала в швах куцавейка. Схватила Матрена поддевку, на голову накинула и взялась за дверь. Хотела уйти, да остановилась: и сердце в ней расходилось — хочется ей зло сорвать и узнать хочется, какой-такой человек.

IV
Остановилась Матрена и говорит:

—Кабы добрый человек, так голый бы не был, а то на нем и рубахи-то нет. Кабы за добрыми делами пошел, ты бы сказал, откуда привел щеголя такого.

—Да я сказываю тебе: иду, у часовни сидит этот раздемши, застыл совсем. Не лето ведь, нагишом-то. Нанес меня на него бог, а то бы пропасть. Ну, как быть? Мало ли какие дела бывают! Взял, одел и привел сюда. Утиши ты свое сердце. Грех, Матрена. Помирать будем.

Хотела Матрена изругаться, да поглядела на странника и замолчала. Сидит странник — не шевельнется, как сел на краю лавки. Руки сложены на коленях, голова на грудь опущена, глаз не раскрывает и все морщится, как будто душит его что. Замолчала Матрена. Семен и говорит:

—Матрена, али в тебе бога нет?!

Услыхала это слово Матрена, взглянула еще на странника, и вдруг сошло у ней сердце. Отошла она от двери, подошла к печному углу, достала ужинать. Поставила чашку на стол, налили квасу, выложила краюшку последнюю. Подала нож и ложки.

—Хлебайте, что ль, — говорит.

Подвинул Семен странника.

—Пролезай, — говорит, — молодец.

Нарезал Семен хлеба, накрошил, и стали ужинать. А Матрена села об угол стола, подперлась рукой и глядит на странника.

И жалко стало Матрене странника, и полюбила она его. И вдруг повеселел странник, перестал морщиться, поднял глаза на Матрену и улыбнулся.

Поужинали; убрала баба и стала спрашивать странника:

—Да ты чей будешь?

—Не здешний я.

—Да как же ты на дорогу-то попал?

—Нельзя мне сказать.

—Кто ж тебя обобрал?

—Меня бог наказал.

—Так голый и лежал?

—Так и лежал нагой, замерзал. Увидал меня Семен, пожалел, снял с себя кафтан, на меня надел и велел сюда прийти. А здесь ты меня накормила, напоила, Пожалела. Спасет вас господь!

Встала Матрена, взяла с окна рубаху старую Семенову, ту самую, что платила, подала страннику; нашла еще портки, подала.

—На вот, я вижу, у тебя и рубахи-то нет. Оденься да ложись где полюбится — на хоры али на печь.

Снял странник кафтан, одел рубаху и портки и лег на хоры. Потушила Матрена свет, взяла кафтан и полезла к мужу.

Прикрылась Матрена концом кафтана, лежит и не спит, все странник ей с мыслей не идет.

Как вспомнит, что он последнюю краюшку доел и на завтра нет хлеба, как вспомнит, что рубаху и портки отдала, так скучно ей станет; а вспомнит, как он улыбнулся, и взыграет в ней сердце.

Долго не спала Матрена и слышит — Семен тоже не спит, кафтан на себя тащит.

—Семен!

—А!

—Хлеб-то последний поели, а я и не ставила. На завтра, не знаю, как быть. Нечто у кумы Маланьи попрошу.

—Живы будем, сыты будем. Полежала баба, помолчала.

—А человек, видно, хороший, только что ж он не сказывает про себя.

—Должно, нельзя.

—Сём!

—А!

—Мы-то даем, да что ж нам никто не дает?

Не знал Семен, что сказать. Говорит: “Будет толковать-то”. Повернулся и заснул.

V
Наутро проснулся Семен. Дети спят, жена пошла к соседям хлеба занимать. Один вчерашний странник в старых портках и рубахе на лавке сидит, вверх смотрит. И лицо у него против вчерашнего светлее.

И говорит Семен:

—Чего ж, милая голова: брюхо хлеба просит, а голое тело одежи. Кормиться надо. Что работать умеешь?

—Я ничего не умею. Подивился Семен и говорит:

—Была бы охота. Всему люди учатся. , — Люди работают, и я работать буду.

—Тебя как звать?

—Михаил.

—Ну, Михаила, сказывать про себя не хочешь — твое дело, а кормиться надо. Работать будешь, что прикажу, — кормить буду.

—Спаси тебя господь, а я учиться буду. Покажи, что делать.

Взял Семен пряжу, надел на пальцы и стал делать конец.

—Дело не хитрое, гляди...

Посмотрел Михаила, надел также на пальцы, тотчас перенял, сделал конец.

Показал ему Семен, как наваривать. Также сразу понял Михаила. Показал хозяин и как всучить щетинку и как тачать, и тоже сразу понял Михаила.

Какую ни покажет ему работу Семен, все сразу поймет, и с третьего дня стал работать, как будто век шил. Работает без разгиба, ест мало; перемежится работа — молчит и все вверх глядит. На улицу не ходит, не говорит лишнего, не шутит, не смеется.

Только и видели раз, как он улыбнулся в первый вечер, когда ему баба ужинать собрала.

VI
День ко дню, неделя к неделе, вскружился и год. Живет Михаила по-прежнему у Семена, работает. И прошла про Семенова работника слава, что никто так чисто и крепко сапог не сошьет, как Семенов работник Михаила, и стали из округи к Семену за сапогами ездить, и стал у Семена достаток прибавляться.

Сидят раз по зиме Семен с Михайлой, работают, подъезжает к избе тройкой с колокольцами возок. Поглядели в окно: остановился возок против избы, соскочил молодец с облучка, отворил дверцу. Вылезает из возка в шубе барин. Вышел из возка, пошел к Семенову дому, вошел на крыльцо. Выскочила Матрена, распахнула дверь настежь. Нагнулся барин, вошел в избу, выпрямился, чуть головой до потолка не достал, весь угол захватил.

Встал Семен, поклонился и дивуется на барина. И не видывал он людей таких. Сам Семен поджарый и Михаила худощавый, а Матрена и вовсе как щепка сухая, а этот — как с другого света человек: морда красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит.

Обдулся барин, снял шубу, сел на лавку и говорит;

—Кто хозяин сапожник?

Вышел Семен, говорит:

—Я, ваше степенство.

Крикнул барин на своего малого:

—Эй, Федька, подай сюда товар.

Вбежал малый, внес узелок. Взял барин узел, положил на стол.

—Развяжи, — говорит. Развязал малый.

Ткнул барин пальцем товар сапожный и говорит Семену:

—Ну, слушай же ты, сапожник. Видишь товар?

—Вижу, — говорит, — ваше благородие.

—Да ты понимаешь ли, какой это товар?

Пощупал Семен товар, говорит:

—Товар хороший.

—То-то хороший! Ты, дурак, еще не видал товару такого. Товар немецкий, двадцать рублей плачен.

Заробел Семен, говорит:

—Где же нам видать.

—Ну, то-то. Можешь ты из этого товара на мою ногу сапоги сшить?

—Можно, ваше степенство.

Закричал на него барин:

—То-то “можно”. Ты понимай, ты на кого шьешь, из какого товару. Такие сапоги мне сшей, чтобы год носились, не кривились, не поролись. Можешь — берись, режь товар, а не можешь — и не берись и не режь товару. Я тебе наперед говорю: распорются, скривятся сапоги раньше году, я тебя в острог засажу; не скривятся, не распорются до году, я за работу десять рублей отдам.

Заробел Семен и не знает, что сказать. Оглянулся на Михаилу. Толкнул его локтем и шепчет:

—Брать, что ли?

Кивнул головой Михаила: “Бери, мол, работу”.

Послушался Семен Михаилу, взялся такие сапоги сшить, чтобы год не кривились, не поролись.

Крикнул барин малого, велел снять сапог с левой ноги, вытянул ногу.

—Снимай мерку!

Сшил Семен бумажку в десять вершков, загладил, стал на коленки, руку об фартук обтер хорошенько, чтобы барский чулок не попачкать, и стал мерить. Обмерил Семен подошву, обмерил в подъеме; стал икру мерить, не сошлась бумажка. Ножища в икре как бревно толстая.

—Смотри, в голенище не обузь.

Стал Семен еще бумажку нашивать. Сидит барин, пошевеливает перстами в чулке, народ в избе оглядывает. Увидал Михаилу.

—Это кто ж, — говорит, — у тебя?

—А это самый мой мастер, он и шить будет.

—Смотри же, — говорит барин на Михаилу, — помни, так сшей, чтобы год проносились.

Оглянулся и Семен на Михаилу; видит — Михаила на барина и не глядит, а уставился в угол за барином, точно вглядывается в кого. Глядел, глядел Михаила и вдруг улыбнулся и просветлел весь.

—Ты что, дурак, зубы скалишь? Ты лучше смотри, чтобы к сроку готовы были.

И говорит Михаила:

—Как раз поспеют, когда надо.

—То-то.

Надел барин сапог, шубу, запахнулся и пошел к двери. Да забыл нагнуться, стукнулся в притолоку головой.

Разругался барин, потер себе голову, сел в возок и уехал.

Отъехал барин, Семен и говорит:

—Ну уж кремняст. Этого долбней не убьешь. Косяк головой высадил, а ему горя мало.

А Матрена говорит:

—С житья такого как им гладким не быть. Этакого заклепа и смерть не возьмет.

VII
И говорит Семен Михаиле:

—Взять-то взяли работу, да как бы нам беды не нажить. Товар дорогой, а барин сердитый. Как бы не ошибиться. Ну-ка ты, у тебя и глаза повострее, да и в руках-то больше моего сноровки стало, на-ка мерку. Крои товар, а я головки дошивать буду.

Не ослушался Михаила, взял товар барский, разостлал на столе, сложил вдвое, взял нож и начал кроить.

Подошла Матрена, глядит, как Михаила кроит, и дивится, что такое Михаила делает. Привыкла уж и Матрена к сапожному делу, глядит и видит, что Михайла не по-сапожному товар кроит, а на круглые вырезает.

Хотела сказать Матрена, да думает себе: “Должно, не поняла я, как сапоги барину шить; должно, Михаила лучше знает, не стану мешаться”.

Скроил Михаила пару, взял конец и стал сшивать не по-сапожному, в два конца, а одним концом, как босовики шьют.

Подивилась и на это Матрена, да тоже мешаться не стала. А Михаила все шьет. Стали полудновать, поднялся Семен, смотрит — у Михаилы из барского товару босовики сшиты.

Ахнул Семен. “Как это, думает, Михаила год целый жил, не ошибался ни в чем, а теперь беду такую наделал? Барин сапоги вытяжные на ранту заказывал, а он босовики сшил без подошвы, товар испортил. Как я теперь разделаюсь с барином? Товару такого не найдешь”.

И говорит он Михаиле:

—Ты что же это, — говорит, — милая голова, наделал? Зарезал ты меня? Ведь барин сапоги заказывал, а ты что сшил?

Только начал он выговаривать Михаиле — грох в кольцо у двери, стучится кто-то. Глянули в окно: верхом кто-то приехал, лошадь привязывает. Отперли: входит тот самый малый от барина.

—Здорово!

—Здорово. Чего надо?

—Да вот барыня прислала об сапогах.

—Что об сапогах?

—Да что об сапогах! сапог не нужно барину. Приказал долго жить барин.

—Что ты!

—От вас до дома не доехал, в возке и помер. Подъехала повозка к дому, вышли высаживать, а он как куль завалился, уж и закоченел, мертвый лежит, насилу из возка выпростали. Барыня и прислала, говорит: “Скажи ты сапожнику, что был, мол, у вас барин, сапоги заказывал и товар оставил, так скажи: сапог не нужно, а чтобы босовики на мертвого поскорее из товару сшил. Да дождись, пока сошьют, и с собой босовики привези”. Вот и приехал.

Взял Михаила со стола обрезки товара, свернул трубкой, взял и босовики готовые, щелкнул друг об друга, обтер фартуком и подал малому. Взял малый босовики.

—Прощайте, хозяева! Час добрый!

VIII
Прошел и еще год, и два, и живет Михаила уже шестой год у Семена. Живет по-прежнему. Никуда не ходит, лишнего не говорит и во все время только два раза улыбнулся: один раз, когда баба ему ужинать собрала, другой раз на барина. Не нарадуется Семен на своего работника. И не спрашивает его больше, откуда он; только одного боится, чтоб не ушел от него Михаила.

Сидят раз дома. Хозяйка в печь чугуны ставит, а ребята по лавкам бегают, в окна глядят. Семен тачает у одного окна, а Михаила у другого каблук набивает.

Подбежал мальчик по лавке к Михаиле, оперся ему на плечо и глядит в окно.

—Дядя Михаила, глянь-ка, купчиха с девочками, никак, к нам идет. А девочка одна хромая.

Только сказал это мальчик, Михаила бросил работу, повернулся к окну, глядит на улицу.

И удивился Семен. То никогда не глядит на улицу Михаила, а теперь припал к окну, глядит на что-то. Поглядел и Семен в окно; видит — вправду идет женщина к его двору, одета чисто, ведет за ручки двух девочек в шубках, в платочках в ковровых. Девочки одна в одну, разузнать нельзя. Только у одной левая ножка попорчена — идет, припадает.

Взошла женщина на крыльцо, в сени, ощупала дверь, потянула за скобу — отворила. Пропустила вперед себя двух девочек и вошла в избу.

—Здорово, хозяева!

—Просим милости. Что надо? Села женщина к столу. Прижались ей девочки в колени, людей чудятся.

—Да вот девочкам на весну кожаные башмачки сшить.

—Что же, можно. Не шивали мы маленьких таких, да все можно. Можно рантовые, можно выворотные на холсте. Вот Михаила у меня мастер.

Оглянулся Семен на Михаилу и видит: Михаила работу бросил, сидит, глаз не сводит с девочек.

И подивился Семен на Михаилу. Правда, хороши, думает, девочки: черноглазенькие. пухленькие, румяненькие, и шубки и платочки на них хорошие, а все не поймет Семен, что он так приглядывается на них, точно знакомые они ему.

Подивился Семен и стал с женщиной толковать — рядиться. Порядился, сложил мерку. Подняла себе женщина на колени хроменькую и говорит:

—Вот с этой две мерки сними; на кривенькую ножку один башмачок сшей, а на пряменькую три. У них ножки одинакие, одна в одну. Двойни они.

Снял Семен мерку и говорит на хроменькую:

—С чего же это с ней сталось? Девочка такая хорошая. Сроду, что ли?

—Нет, мать задавила.

Вступилась Матрена, хочется ей узнать, чья такая женщина и чьи дети, и говорит:

—А ты разве им не мать будешь?

—Я не мать им и не родня, хозяюшка, чужие вовсе — приемыши.

—Не свои дети, а как жалеешь их!

—Как мне их не жалеть, я их обеих своею грудью выкормила. Свое было детище, да бог прибрал, его так не жалела, как их жалею.

—Да чьи же они?

IX
Разговорилась женщина и стала рассказывать.

—Годов шесть, — говорит, — тому дело было, в одну неделю обмерли сиротки эти: отца во вторник похоронили, а мать в пятницу померла. Остались обморушки эти от отца трех деньков, а мать и дня не прожила. Я в эту пору с мужем в крестьянстве жила. Соседи были, двор об двор жили. Отец их мужик одинокий был, в роще работал. Да уронили дерево как-то на него, его поперек прихватило, все нутро выдавило. Только довезли, он и отдал богу душу, а баба его в ту же неделю и роди двойню, вот этих девочек. Бедность, одиночество, одна баба была, — ни старухи, ни девчонки. Одна родила, одна и померла.

Пошла я наутро проведать соседку, прихожу в избу, а она, сердечная, уж и застыла. Да как помирала, завалилась на девочку. Вот эту задавила — ножку вывернула. Собрался народ — обмыли, спрятали, гроб сделали, похоронили. Всё добрые люди. Остались девочки одни. Куда их деть? А я из баб одна с ребенком была. Первенького мальчика восьмую неделю кормила. Взяла я их до времени к себе. Собрались мужики, думали, думали, куда их деть, и говорят мне: “Ты, Марья, подержи покамест девчонок у себя, а мы, дай срок, их обдумаем”. А я разок покормила грудью пряменькую, а эту раздавленную и кормить не стала: не чаяла ей живой быть. Да думаю себе, за что ангельская душка млеет? Жалко стало и ту. Стала кормить, да так-то одного своего да этих двух — троих грудью и выкормила! Молода была, сила была, да и пища хорошая. И молока столько бог дал в грудях было, что зальются бывало. Двоих кормлю, бывало, а третья ждет. Отвалится одна, третью возьму. Да так-то бог привел, что этих выкормила, а своего по второму годочку схоронила. И больше бог и детей не дал. А достаток прибавляться стал. Вот теперь живем здесь на мельнице у купца. Жалованье большое, жизнь хорошая. А детей нет. И как бы мне жить одной, кабы не девчонки эти! Как же мне их не любить! Только у меня и воску в свечке, что они!

Прижала к себе женщина одною рукой девочку хроменькую, а другою рукой стала со щек слезы стирать.

И вздохнула Матрена и говорит:

—Видно, пословица не мимо молвится: без отца, матери проживут, а без бога не проживут.

Проговорили они так промеж себя, поднялась женщина идти; проводили ее хозяева, оглянулись на Михаилу. А он сидит, сложивши руки на коленках, глядит вверх, улыбается.

Х
Подошел к нему Семен: что, говорит ты, Михаила! Встал Михаила с лавки, положил работу, снял фартук, поклонился хозяину с хозяйкой и говорит:

—Простите, хозяева. Меня бог простил. Простите и вы.

И видят хозяева, что от Михаилы свет идет. И встал Семен, поклонился Михаиле и сказал ему:

—Вижу я, Михаила, что ты не простой человек, и не могу я тебя держать, и не могу я тебя спрашивать. Скажи мне только одно: отчего, когда я нашел тебя и привел в дом, ты был пасмурен, и когда баба подала тебе ужинать, ты улыбнулся на нее и с тех пор стал светлее? Потом, когда барин заказывал сапоги, ты улыбнулся в другой раз и с тех пор стал еще светлее? И теперь, когда женщина приводила девочек, ты улыбнулся в третий раз и весь просветлел. Скажи мне, Михаила, отчего такой свет от тебя и отчего ты улыбнулся три раза?

И сказал Михаила:

—Оттого свет от меня, что я был наказан, а теперь бог простил меня. А улыбнулся я три раза оттого, что мне надо было узнать три слова божий. И я узнал слова божьи; одно слово я узнал, когда твоя жена пожалела меня, и оттого я в первый раз улыбнулся. Другое слово я узнал, когда богач заказывал сапоги, и я в другой раз улыбнулся; и теперь, когда я увидал девочек, я узнал последнее, третье слово, и я улыбнулся в третий раз.

И сказал Семен:

—Скажи мне, Михаила, за что бог наказал тебя и какие те слова бога, чтобы мне знать. И сказал Михаила:

—Наказал меня бог за то, что я ослушался его. Я был ангел на небе и ослушался бога.

Был я ангел на небе, и послал меня господь вынуть из женщины душу. Слетел я на землю, вижу: лежит одна жена — больна, родила двойню, двух девочек. Копошатся девочки подле матери, и не может их мать к грудям взять. Увидала меня жена, поняла, что бог меня по душу послал, заплакала и говорит: “Ангел божий! мужа моего только схоронили, деревом в лесу убило. Нет у меня ни сестры, ни тетки, ни бабки, некому моих сирот взрастить. Не бери ты мою душеньку, дай мне самой детей вспоить, вскормить, на ноги поставить! Нельзя детям без отца, без матери прожить!” И послушал я матери, приложил одну девочку к груди, подал другую матери в руки и поднялся к господу на небо. Прилетел к господу и говорю: “Не мог я из родильницы души вынуть. Отца деревом убило, мать родила двойню и молит не брать из нее души, говорит: “Дай мне детей вспоить, вскормить, на ноги поставить. Нельзя детям без отца, без матери прожить”. Не вынул я из родильницы душу”. И сказал господь: “Поди вынь из родильницы душу и узнаешь три слова: узнаешь, что есть в людях, и чего не дано людям, и чем люди живы. Когда узнаешь, вернешься на небо”. Полетел я назад на землю и вынул у родильницы душу.

Отпали младенцы от грудей. Завалилось на кровати мертвое тело, придавило одну девочку, вывернуло ей ножку. Поднялся я над селом, хотел отнести душу богу, подхватил меня ветер, повисли у меня крылья, отвалились, и пошла душа одна к богу, а я упал у дороги на землю.

XI
И поняли Семен с Матреной, кого они одели и накормили и кто жил с ними, и заплакали они от страха и радости.

И сказал ангел:

—Остался я один в поле и нагой. Не знал я прежде нужды людской, не знал ни холода, ни голода, и стал человеком. Проголодался, измерз и не знал, что делать. Увидал я — в поле часовня для бога сделана, подошел к божьей часовне, хотел в ней укрыться. Часовня заперта была замком, и войти нельзя было. И сел я за часовней, чтобы укрыться от ветра. Пришел вечер, проголодался я и застыл и изболел весь. Вдруг слышу: идет человек по дороге, несет сапоги, сам с собой говорит. И увидал я впервой смертное лицо человеческое после .того, как стал человеком, и страшно мне стало это лицо, отвернулся я от него. И слышу я, что говорит сам с .собой этот человек о том, как ему свое тело от .стужи в зиму прикрыть, как жену и детей прокормить. И. подумал: “Я пропадаю от холода и голода, а вот идет человек, только о том и думает, как себя с женой шубой прикрыть и хлебом прокормить. Нельзя ему помочь мне”. Увидал меня человек, нахмурился, стал еще страшнее и прошел мимо. И отчаялся я. Вдруг слышу, идет назад человек. Взглянул я и не узнал прежнего человека: то в лице его была смерть, а теперь вдруг стал живой, и в лице его я узнал бога. Подошел он ко мне, одел меня, взял с собой и повел к себе в дом. Пришел я в его дом, вышла нам навстречу женщина и стала говорить. Женщина была еще страшнее человека — мертвый дух шел у нее изо рта, и я не мог продохнуть от смрада смерти. Она хотела выгнать меня на холод, и я знал, что умрет она, если выгонит меня. И вдруг муж ее напомнил ей о боге, и женщина вдруг переменилась. И когда она подала нам ужинать, а сама глядела на меня, я взглянул на нее — в ней уже не было смерти, она была живая, и я в ней узнал бога.

И вспомнил я первое слово бога: “Узнаешь, что есть в людях”. И я узнал, что есть в людях любовь. И обрадовался я тому, что бог уже начал открывать мне то, что обещал, и улыбнулся в первый раз. Но всего не мог я узнать еще. Не мог я понять, чего не дано людям и чем люди живы.

Стал я жить у вас и прожил год. И приехал человек заказывать сапоги такие, чтобы год носились, не поролись, не кривились. Я взглянул на него и вдруг за плечами его увидал товарища своего, смертного ангела. Никто, кроме меня, не видал этого ангела, но я знал его и знал, что не зайдет еще солнце, как возьмется душа богача. И подумал я: “Припасает себе человек на год, а не знает, что не будет жив до вечера”. И вспомнил я другое слово бога: “Узнаешь, чего не дано людям”.

Что есть в людях, я уже знал. Теперь я узнал, чего не дано людям. Не дано людям знать, чего им для своего тела нужно. И улыбнулся я в другой раз. Обрадовался я тому, что увидал товарища ангела, и тому, что бог мне другое слово открыл.

Но всего не мог я понять. Не мог еще я понять, чем люди живы. И все жил я и ждал, когда бог откроет мне последнее слово. И на шестом году пришли девочки-двойни с женщиной, и узнал я девочек, и узнал, как остались живы девочки эти. Узнал и подумал: “Просила мать за детей, и поверил я матери, — думал, что без отца, матери нельзя прожить детям, а чужая женщина вскормила, взрастила их”. И когда умилилась женщина на чужих детей и заплакала, я в ней увидал живого бога и понял, чем люди живы. И узнал, что бог открыл мне последнее слово и простил меня, и улыбнулся я в третий раз.

XII
И обнажилось тело ангела, и оделся он весь светом, так что глазу нельзя смотреть на него; и заговорил он громче, как будто не из него, а с неба шел его голос. И сказал ангел:

—Узнал я, что жив всякий человек не заботой о себе, а любовью.

Не дано было знать матери, чего ее детям для жизни нужно. Не дано было знать богачу, чего ему самому нужно. И не дано знать ни одному человеку — сапоги на живого или босовики ему же на мертвого к вечеру нужны.

Остался я жив, когда был человеком, не тем, что я сам себя обдумал, а тем, что была любовь в прохожем человеке и в жене его и они пожалели и полюбили меня. Остались живы сироты не тем, что обдумали их, а тем, что была любовь в сердце чужой женщины и она пожалела, полюбила их. И живы все люди не тем, что они сами себя обдумывают, а тем, что есть любовь в людях.

Знал я прежде, что бог дал жизнь людям и хочет, чтобы они жили; теперь понял я еще и другое.

Я понял, что бог не хотел, чтобы люди врозь жили, и затем не открыл им того, что каждому для себя нужно, а хотел, чтоб они жили заодно, и затем открыл им то, что им всем для себя и для всех нужно.

Понял я теперь, что кажется только людям, что они заботой о себе живы, а что живы они одною любовью. Кто в любви, тот в боге и бог в нем, потому что бог есть любовь.

И запел ангел хвалу богу, и от голоса его затряслась изба. И раздвинулся потолок, и встал огненный столб от земли до неба. И попадали Семен с женой и с детьми на землю. И распустились у ангела за спиной крылья, и поднялся он на небо.

И когда очнулся Семен, изба стояла по-прежнему, и в избе уже никого, кроме семейных, не было.
София
Автор темы
Откуда: Москва
Сообщения: 207
Темы: 7
Зарегистрирован: Чт, 10 ноября 2005
С нами: 18 лет 4 месяца

#3 r.bragin » Ср, 15 октября 2008, 0:21

София
перечитываю "Раковый корпус" Солженицына. Александр Исаевич показал действие этого рассказа на отчаявшихся, опустившихся перед лицом смерти. Невероятно! До слёз...
r.bragin
Сообщения: 1864
Темы: 11
Зарегистрирован: Пт, 2 марта 2007
С нами: 17 лет

#4 syfle » Пт, 24 октября 2008, 23:20

Потрясающий рассказ! Спасибо, София, огромное!!! :wub: Я плакала )
Только произошло очень странное - я плакала, рыдала, но слезы почти не текли из левого глаза, а правый "обливался". Никак не могу этого понять??? :unsure:
syfle
Сообщения: 1
Зарегистрирован: Пн, 22 сентября 2008
С нами: 15 лет 6 месяцев

#5 Искательница » Сб, 25 октября 2008, 22:54

Спасибо огромное за рассказ. :rose: Только совсем недавно открыла для себя тот факт, что вторая половина жизни Льва Толстого изменилась на 180 градусов, и теория его о "непротивлении злу насилием" запала в душу. :wub:
Искательница
Аватара
Сообщения: 724
Темы: 17
Зарегистрирован: Пн, 22 октября 2007
С нами: 16 лет 5 месяцев
О себе: в начале пути

#6 София » Вт, 11 ноября 2008, 18:46

Л.Н. Толстой

ДВА СТАРИКА

Спойлер
Иоан. IV, 19. — Женщина говорит ему: господи! вижу, что ты пророк.
20. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно
поклоняться, находится в Иерусалиме.
21. Иисус говорит ей: поверь мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и
не в Иерусалиме будете поклоняться отцу.
22. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от
иудеев.
23. Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут
поклоняться отцу в духе и истине; ибо таких поклонников отец ищет себе.
I
Собрались два старика богу молиться в старый Иерусалим. Один был богатый мужик,
звали его Ефим Тарасыч Шевелев. Другой был небогатый человек Елисей Бодров.
Ефим был мужик степенный, водки не пил, табаку не курил и не нюхал, черным
словом весь век не ругался, и человек был строгий и твердый. Два срока проходил
Ефим Тарасыч в старостах и высадился без начета. Семья у него была большая: два
сына и внук женатый, и все жили вместе. Из себя он был мужик здоровый,
бородастый и прямой, и на седьмом десятке только стала седина в бороде
пробивать. Елисей был старичок ни богатый, ни бедный, хаживал прежде по
плотничной работе, а под старость стал дома жить и водил пчел. Один сын в добычу
ходил, другой — дома. Человек был Елисей добрвдушный и веселый. Пивал и водку, и
табак нюхал, и любил песни петь, но человек был смирный, с домашними и с
соседями жил дружно. Из себя Елисей был мужичок невысокий, черноватенький, с
курчавой бородкой и, по своему святому — Елисею-пророку, с лысиной во всю
голову.
Давно пообещались старики и сговорились вместе идти, да все Тарасычу недосуг
было: не перемежались у него дела. Только одно кончается, другое затевается: то
внука женит, то из солдатства сына меньшого поджидает, а то избу затеял новую
класть.
Сошлись раз старики праздником, сели на бревнах.
— Что ж, — говорит Елисей, — когда оброк отбывать пойдем?
Поморщился Ефим.
— Да погодить, — говорит, — надо, год нынче мне трудный вышел. Затеял я эту избу
класть, думал, что-нибудь на сотню накину, а она уж в третью лезет. И то все не
довел. Видно, уж до лета. На лето, коли бог даст, беспременно пойдем.
— На мой разум, —говорит Елисей, — откладывать нечего, идти надо нынче. Самое
время — весна.
— Время-то время, да дело расчато, как его бросить?
— Разве у тебя некому? Сын дела поделает.
— Как поделает-то! Большак-то у меня не надежен — зашибает.
— Помрем, кум, будут жить и без нас. Надо и сыну поучиться.
— Так-то так, да все хочется при своем глазе дело свершить.
— Эх, милый человек! Дел всех никогда не перевершишь. Вот намеднись у меня бабы
к празднику моют, убираются. И то надо и другое, всех дел не захватят. Старшая
сноха, баба умная, и говорит: "Спасибо, говорит, праздник приходит, нас не
дожидается, а то, говорит, сколько б ни делали, всего бы не переделали".
Задумался Тарасыч.
— Денег, — говорит, — много извел я в эту постройку; а в поход тоже не с пустыми
руками идти. Деньги немалые — 100 рублей.
Засмеялся Елисей.
— Не греши, — говорит, — кум. Твой достаток против моего в десять раз, а ты про
деньги толкуешь. Только скажи, когда выходить — у меня и нет, да будут.
Ухмыльнулся и Тарасыч.
— Вишь, богач какой объявился, — говорит, — где же возьмешь-то?
— Да дома поскребу — наберу сколько-нибудь; а чего не хватит — ульев с десяток с
выставки соседу отдам. Давно уж просит.
— Роевщина хорошая будет, тужить будешь.
— Тужить?! Нет, кум! В жизнь ни о чем, кроме о грехах, не тужил. Дороже души
ничего нет.
— Оно так, да все неладно, как по дому неуправка.
— А как у нас по душе-то неуправка будет, тогда хуже. А обреклись — пойдем!
Право, пойдем.
II
И уговорил Елисей товарища. Подумал, подумал Ефим, наутро приходит к Елисею.
— Что ж, пойдем, — говорит, — правду ты говоришь. В смерти да в животе бог
волен. Пока живы да силы есть, идти надо.
Через недельку собрались старики.
У Тарасыча были деньги дома. Взял он себе 100 рублей на дорогу, 200 рублей
старухе оставил.
Собрался и Елисей; продал соседу 10 ульев с выставки, и приплод, сколько будет
от 10 колодок, тоже соседу. Взял за все 70 рублей. Остальные 30 рублей по дому
под метелочку у всех обобрал. Старуха свои последние отдала, на похоронки
берегла; сноха свои дала.
Приказал Ефим Тарасыч все дела старшему сыну: и где сколько покосов взять, и
куда навоз вывезти, и как избу выделать и покрыть. Всякое дело обдумал — все
приказал. А Елисей только наказал старухе, чтоб от проданных ульев молодых особо
сажать и соседу без обмана отдать, а про домашние дела и говорить не стал: само
дело, мол, покажет, что и как делать надо. Сами хозяева, для себя сделаете, как
лучше.
Собрались старики. Напекли домашних лепешек, пошили сумки, отрезали онуч новых,
обули бахилки новые, взяли запасных лаптей и пошли. Проводили домашние их за
околицу, распрощались, и пошли старики в путь-дорогу.
Вышел Елисей с веселым духом и как отошел от деревни, так все дела свои забыл.
Только и думки у него, как бы дорогой товарищу угодить, как бы кому грубого
слова не сказать, как бы в мире и любви до места дойти и домой вернуться. Идет
Елисей дорогой и все сам про себя либо молитву шепчет, либо жития, какие знает,
на память твердит. А сойдется на пути с человеком или на ночлег придет, со
всяким норовит как бы поласковее обойтись да по-божьи слово сказать. Идет —
радуется. Одного дела не мог сделать Елисей. Хотел бросить табак нюхать и
тавлинку дома оставил, да скучно стало. Дорогой дал ему человек. И нет-нет,
отстанет от товарища, чтоб его в грех не вводить, и понюхает.
Идет и Ефим Тарасыч хорошо, твердо, худого не делает и пустого не говорит, да
нет у него легости на душе. Не выходит у него из головы забота про домашнее. Все
поминает, что дома делается. Не забыл ли чего сыну приказать и так ли сын
делает? Увидит по дороге — картофель садят или навоз везут, и думает: так ли по
приказу его сын делает. Так бы, кажется, вернулся и все бы показал и сам сделал.

III
Шли пять недель старики, домашние лапти избили, уж новые покупать стали и пришли
в хохлатчину. От дома шли, за ночлег и за обед платили, а пришли к хохлам, стали
их наперебой к себе люди зазывать. И пустят, и покормят, и денег не берут, а еще
на дорогу в сумки им хлеба, а то и лепешек накладут. Прошли так вольно старики
сот семь; прошли еще губернию и пришли в неурожайное место. Пускать пускали и
денег за ночлег не брали, а кормить перестали. И хлеба не везде давали, другой
раз и за деньги не добьются. Прошлый год, рассказывал народ, не родилось ничего.
Которые богаты были, разорились, все распродали; которые средственно жили — на
нет сошли; а бедняки — так или уехали совсем, или по миру ходят, или дома
кое-как перебиваются. Зимой мякину или лебеду ели.
Ночевали раз старики в местечке, купили хлеба фунтов 15, переночевали и вышли до
зорьки, чтоб подальше до жару уйти. Прошли верст 10 и дошли до речки, сели,
зачерпнули воды в чашку, помочили хлебца, поели и переобулись. Посидели,
отдохнули. Достал Елисей рожок. Покачал на него головой Ефим Тарасыч.
— Как, — говорит, — такую пакость не бросить!
Махнул рукой Елисей.
— Пересилил, — говорит, — меня грех, что сделаешь!
Поднялись, пошли дальше. Прошли еще верст десяток. Пришли в большое село, прошли
все насквозь. И уж жарко стало. Уморился Елисей, захотелось ему и отдохнуть и
напиться, да не останавливается Тарасыч. Тарасыч в ходьбе крепче был, и
трудненько было Елисею за ним тянуться.
— Напиться бы, — говорит.
— Что ж, напейся. Я не хочу.
Остановился Елисей.
— Ты, — говорит, — не жди, я только забегу вон в хатку, напьюсь. Живой рукой
догоню.
— Ладно, — говорит. И пошел Ефим Тарасыч один вперед по дороге, а Елисей
повернул к хатке.
Подошел Елисей к хатке. Хатка небольшая, мазаная; низ черный, верх белый, да
облупилась уж глина, давно, видно, не мазана, и крыша с одного бока раскрыта.
Ход в хатку со двора. Вошел Елисей на двор; видит — у завалинки человек лежит
безбородый, худой, рубаха в портки — по-хохлацки. Человек, видно, лег в холодок,
да солнце вышло прямо на него. А он лежит и не спит. Окликнул его Елисей,
спросил напиться — не отозвался человек. "Либо хворый, либо неласковый", —
подумал Елисей и подошел к двери. Слышит — в хате дитя плачет. Постучал Елисей
кольцом. "Хозяева!" Не откликаются. Постучал еще посошком в дверь. "Крещеные!"
Не шевелятся. "Рабы божии!" Не отзываются. Хотел Елисей уж и прочь идти, да
слышит — из-за двери ровно охает кто-то. "Уж не беда ли какая-нибудь с людьми?
Поглядеть надо!" И пошел Елисей в хату.
IV
Повернул Елисей кольцо — не заперто. Отложил дверь, прошел через сенцы. Дверь в
хату отперта. Налево печь; прямо передний угол; в углу божница, стол; за столом
— лавка; на лавке в одной рубахе старуха простоволосая сидит, голову на стол
положила, а подле ней мальчишка худой, как восковой весь, а брюхо толстое,
старуху за рукав дергает, а сам ревмя ревет, чего-то просит. Вошел Елисей в
хату. В хате дух тяжелый. Смотрит — за печью на кровати женщина лежит. Лежит
ничком и не глядит, только хрипит и ногу то вытянет, то подтянет. И швыряет ее с
боку на бок, и от нее-то дух тяжкий, — видно, под себя ходит и убрать ее некому.
Подняла голову старуха, увидала человека.
— Чего, — говорит, — тобi треба? чого треба? Нема, чоловiче, нiчого.
Понял Елисей, что она говорит, подошел к ней.
— Я, — говорит, — раба божия, напиться зашел.
— Нема, кажу, нема. Нема чего и взяти. Iди coбi.
Стал Елисей спрашивать: "Что ж, и здорового у вас али никого нет женщину
убрать?"
— Та нема нiкого; чоловiк на дворi помира, а ми туточки.
Замолчал было мальчик — чужого увидал, да как заговорила старуха, опять ухватил
ее за рукав: "Хлiба, бабусю! хлiба", — и опять заплакал.
Только хотел спросить Елисей старуху, ввалился мужик в хату, прошел по стенке и
хотел на лавку сесть, да не дошел и повалился в угол у порога. И не стал
подыматься, стал говорить. По одному слову отрывает, скажет — отдышится, другое
скажет.
— I болiсть, — говорит, — напала, голоднi. Ось з голоду помирають! — показал
мужик головой на мальчика и заплакал.
Встряхнул Елисей сумку за плечами, выпростал руки, скинул сумку наземь, потом
поднял на лавку и стал развязывать. Развязал, достал хлеб, ножик, отрезал
ломоть, подал мужику. Не взял мужик, а показал на мальчика и на девочку, — им,
мол, дай. Подал Елисей мальчику. Почуял мальчик хлеб, потянулся, ухватил ломоть
обеими ручонками, с носом в ломоть ушел. Вылезла из-за печки еще девочка,
уставилась на хлеб. Подал и ей Елисей.
Отрезал еще кусок и старухе дал. Взяла и старуха, стала жевать.
— Воды бы, — говорит, — принести, уста запеклись. Хотела, — говорит, — я — вчера
ли, сегодня, уж и не помню — принести, упала, не дошла, и ведро там осталось,
коли не взял кто.
Спросил Елисей, где колодезь у них. Растолковала старуха. Пошел Елисей, нашел
ведро, принес воды, напоил людей. Поели ребята еще хлеба с водой, и старуха
поела, а мужик не стал есть. "Не принимает, говорит, душа". Баба — та вовсе не
поднималась и в себя не приходила, только металась на кровати. Пошел Елисей на
село в лавку, купил пшена, соли, муки, масла. Разыскал топоришко, нарубил дров,
стал печку топить. Стала ему девочка помогать. Сварил Елисей похлебку и кашу,
накормил людей.
V
Поел мужик немножко, и старуха поела, а девочка с малышком и чашку всю вылизали
и завалились обнявшсь спать.
Стали мужик с старухой, рассказывать, как все это с ними сталось.
— Жили мы, — говорят, — и допрежь того небогато, а тут не родилось ничего, стали
с осени проедать, что было. Проели все — стали у соседей и добрых людей просить.
Сперва давали, а потом отказывать стали. Которые бы и рады дать, да нечего. Да и
просить-то совестно стало: всем должны — и деньгами, и мукой, и хлебом. Искал, —
говорит мужик, — я себе работы — работы нет. Народ везде из-за корму в работу
набивается. День поработаешь, да два так ходишь — работы ищешь. Стали старуха с
девчонкой ходить в даль побираться. Подаяние плохое, ни у кого хлеба нет.
Все-таки кормились кое-как, думали — пробьемся так до новины. Да с весны совсем
подавать перестали, а тут и болезнь напала. Пришло совсем плохо. День едим, а
два нет. Стали траву есть. Да с травы ли, али так, напала на бабу болезнь.
Слегла баба, и у меня, — говорит мужик, — силы нет. И поправиться не с чего.
— Одна я, — говорит старуха, — билась, да из сил выбилась без еды и ослабла.
Ослабла и девчонка, да и заробела. Посылали ее к соседям — не пошла. Забилась в
угол и нейдет. Заходила соседка позавчера, да увидала, что голодные да больные,
повернулась, да и ушла. У ней у самой муж ушел, а малых детей кормить нечем. Так
вот и лежали — смерти ждали.
Отслушал их речи Елисей, да и раздумал в тот же день идти догонять товарища и
заночевал тут. Наутро встал Елисей, взялся по дому за работу, как будто сам он и
хозяин. Замесил с старухой хлеба, истопил печку. Пошел с девчонкой по соседям
добывать, что нужно. Чего ни хватится — ничего нет, все проедено: ни по
хозяйству, ни из одежи. И стал Елисей припасать то, что нужно: что сам сделает,
а что купит. Пробыл так Елисей один день, пробыл другой, пробыл и третий.
Справился малышок, ходить стал по лавке, к Елисею ластится. А девочка совсем
повеселела, во всех делах помогает. Все за Елисеем бегает: "Дiду! дiдусю!"
Поднялась и старуха, к соседочке прошла. Стал и мужик по стенке ходить. Лежала
только баба, да и та на третий день очнулась и стала есть просить. "Ну, — думает
Елисей, — не чаял я столько времени прогулять, теперь пойду".
VI
На четвертый день подошли розговены, и думает Елисей: "Дай уж разговеюсь с
людьми, куплю им кое-чего для праздника, а на вечер и пойду". Пошел Елисей опять
на село, купил молока, муки белой, сала. Наварили, напекли они с старухой, а
наутро сходил Елисей к обедне, пришел, разговелся с людьми. Встала в этот день и
баба, стала бродить. А мужик побрился, чистую рубаху надел — старуха выстирала,
— пошел на село к богатому мужику милости просить. Заложены были богатому мужику
и покос и пашня, — так пошел просить, не отдаст ли покоса и пашни до новины.
Вернулся к вечеру хозяин скучный и заплакал. Не помиловал богатый мужик,
говорит: "Принеси деньги".
Задумался опять Елисей. "Как им, — думает, — теперь жить? Люди косить пойдут, им
нечего: покос заложен. Поспеет рожь — люди убирать примутся (да и родилась же
она хорошо, матушка!), а им и приждать нечего: продана у них десятина вхняя
богатому мужику. Уйду я, они опять так же собьются". И разбился Елисей мыслями и
не пошел с вечера — отложил до утра. Пошел спать на двор. Помолился, лег и не
может заснуть: и идти-то надо — уж и так и денег и времени много провел, и людей
жалко. "Всех, видно, не оделишь. Хотел им водицы принести да хлебца по ломтю
подать, а она, вишь, куда хватила. Теперь уж — покос да пашню выкупи. А пашню
выкупи, — корову ребятам купи да лошадь мужику снопы возить. Видно, запутлялся
ты, брат Елисей Кузьмич. Разъякорился, и толков не найдешь!" Поднялся Елисей,
взял кафтан из-под головы, развернул, достал рожок, понюхал, думал мысли
прочистить, ан нет: думал, думал, ничего не придумал. И идти надо, и людей
жалко. А как быть, не знает. Свернул кафтан под голову и опять лег. Лежал,
лежал, уж и петухи пропели, совсем засыпать стал. Вдруг ровно разбудил его кто.
Видит он, будто одет он совсем, и с сумкой и с посохом, и надо ему в ворота
пройти, а отложены ворота, только чтоб пролезть одному. И идет он в ворота и
зацепил с одной стороны сумкой; хотел отцепить, зацепился с другой стороны
онучей, и онуча развязалась. Стал отцеплять, ан зацепился не за плетень, а это
девчонка держат, кричит: "Дiду, дiдуся, хлiба!" Поглядел на ногу, а за онучу
малышок держит, из окна старуха и мужик глядят. Проснулся Елисей, заговорил с
собой в голос. "Выкуплю, — говорит, — завтра пашню и покос, и лошадь куплю и
муки до новины, и корову ребятам куплю. А то дойдешь за морем Христа искать, а в
самом себе потеряешь. Надо справить людей!" И заснул Елисей до утра. Проснулся
Елисей рано. Пошел к богатому мужику — рожь выкупил, отдал деньги и за покос.
Купил косу, — и та продана была, — принес домой. Послал мужика косить, а сам
пошел по мужикам: отыскал у кабачника продажную лошадь с телегой. Сторговался,
купил, купил и муки мешок, на телегу положил и пошел корову покупать. Идет
Елисей и нагоняет двух хохлушек. Идут бабы, промеж себя балакают. И слышит
Елисей, что говорят бабы по-своему, а разбирает, что про него говорят.
— Бач, оце його значала не пiзнали, така думка: простий чоловiк. Зайшов, кажуть,
напиться, та i там i зажив. Чого, чого не накупав вiн iм. Сама бачила, як свого
днi у шинкаря коняку з возом купив. Hi мабуть таки э люди на свiтi. Треба пiти
подивиться.
Услыхал это Елисей, понял, что его хвалят, и не пошел корову покупать. Вернулся
к кабачнику, отдал деньги за лошадь. Запряг и поехал с мукой к хате. Подъехал к
воротам, остановился и слез с телеги. Увидали хозяева лошадь — подивились. И
думается им, что для них он лошадь купил, да не смеют сказать. Вышел хозяин,
отворил ворота.
— Откуда, — говорит, — конь у тебя, дедушка?
— А купил, — говорит. — Дешево попалась. Накоси, мол, в ящик травки ей на ночь
положить. Да и мешок сними.
Отпряг хозяин лошадь, снес мешок в амбар, накосил беремя травы, положил в ящик.
Легли спать. Елисей лег на улице и туда с вечера свою сумку вынес. Заснул весь
народ. Поднялся Елисей, увязал сумку, обулся, одел кафтан и пошел в путь за
Ефимом.
VII
Отошел Елисей верст 5. Стало светать. Сел он под дерево, развязал сумку, стал
считать. Сосчитал, осталась денег 17 р. 20 копеек. "Ну, — думает, — с этим за
море не переедешь! А Христовым именем собирать — как бы греха больше не было.
Кум Ефим и один дойдет, за меня свечку поставит. А на мне, видно, оброк до
смерти останется. Спасибо, хозяин милостивый — потерпит".
Поднялся Елисей, встряхнул сумой за плечами и пошел назад. Только село то обошел
кругом, чтоб его люди не видали. И домой скоро дошел Елисей. Туда шел — трудно
казалось, через силу другой раз тянулся за Ефимом; а назад пошел, так ему бог
дал, что идет и устали не знает. Идет играючи, посошком помахивает, по 70 верст
в день уходит.
Пришел Елисей домой. Уж с поля убрались. Обрадовались домашние своему старику,
стали расспрашивать: как и что, отчего от товарища отстал, отчего не дошел,
домой вернулся? Не стал рассказывать Елисей.
— Да не привел, — говорит, — бог; растерял дорогой деньги и отстал от товарища.
Так и не пошел. Простите ради Христа.
И отдал старухе остальные деньги. Расспросил Елисей про домашние дела: все
хорошо, все дела переделали, упущенья в хозяйстве нет, и живут все в мире и
согласии.
Услыхали тем же днем и Ефимовы, что вернулся Елисей, пришли спрашивать про
своего старика. И им то же сказал Елисей.
— Ваш, — говорит, — старик здорово пошел, разошлись мы, — говорит, — за три дня
до Петрова дни; хотел я было догонять, да тут такие дела подошли: растерял я
деньги и не с чем стало идти, так и вернулся.
Подивился варод: как так человек умный да так глупо сделал, — пошел и не дошел,
только деньги провел? Подивились и забыли. И Елисей забыл. Взялся за работу по
дому: заготовил с сыном дров на зиму, обмолотил с бабами хлеб, прикрыл сараи,
убрал пчел, отдал 10 колодок пчел с приплодом соседу. Хотела его старуха утаить,
сколько от проданных колодок отроилось, да Елисей сам знал, какие холостые,
какие роились, и соседу вместо десяти семнадцать отдал. Убрался Елисей, услал
сына на заработки, а сам засел на зиму лапти плести и колодки долбить.
VIII
Весь тот день, как остался Елисей в хате у больных людей, ждал Ефим товарища.
Отошел он недалеко и сел. Ждал, ждал, соснул, проснулся, еще посидел — нет
товарища. Все глаза проглядел. Уж солнце за дерево зашло, — нет Елисея. "Уж не
прошел ли, — думает, — мимо меня, или не проехал ли (подвез кто), не приметил
меня, пока я спал. Да нельзя же не видать ему. В степи далеко видно. Пойти
назад, — думает, — а он вперед уйдет. Расстрянемся с ним, еще того хуже. Пойду
вперед, на ночлеге сойдемся". Пришел в деревню, попросил десятского, чтобы, если
придет такой старичок, отвести его в ту же хату. Не пришел на ночлег Елисей.
Пошел дальше Ефим, спрашивал всех: не видали ли старичка лысенького? Никто не
видал. Подивился Ефим и пошел один. "Сойдемся, — думает, — где-нибудь в Одессе и
на корабле", — и перестал думать.
Сошелся дорогой с странником. Странник в скуфье, в подряснике и с длинными
волосами, был и на Афоне и в другой раз идет в Иерусалим. Сошлись на ночлеге,
разговорились и пошли вместе.
Дошли до Одессы хорошо. Трое суток прождали корабля. Богомольцев много
дожидалось. Были с разных сторон. Опять порасспросил Ефим про Елисея — никто не
видал. Выправил Ефим билет заграничный — 5 рублей стало. Отдал 40 целковых за
проезд туда и обратно, закупил хлеба, селедок на дорогу. Погрузили корабль,
перевезли богомольцев, сел и Тарасыч с странником. Подняли якоря, отчалили,
поплыли морем. День хорошо плыли; к вечеру поднялся ветер, пошел дождь, стало
качать и корабль заливать. Взметался народ, стали бабы голосить, и из мужчин,
которые послабее, стали по кораблю бегать, места искать. Нашел и на Ефима страх,
только виду не показал: как где сел с прихода на полу, рядом с тамбовскими
стариками, так и сидел всю ночь и день другой весь; только свои сумки держали и
ничего не говорили. Затихло на третий деиь. На пятый день пристали к Царьграду.
Которые странники высаживались на берег, ходили смотреть храм Софии-Премудрости,
где теперь турки владеют; Тарасыч не высаживался, на корабле просидел. Только
булки белой купил. Простояли сутки, опять поплыли морем. Останавливались еще у
Смирны-города, у другого города Александрии и доплыли благополучно до
Яфы-города. В Яфе высадка всем богомольцам: 70 верст пешеходу до Иерусалима.
Тоже при высадке набрался страху народ: корабль высокий и с корабля вниз на
лодки народ кидают, а лодку качает, того и гляди, не угодит в лодку, а мимо;
человек двух замочило, а высадились все благополучно. Высадились, пошли пеши; на
третий день к обеду дошли до Иерусалима. Стали за городом, на Русском подворье,
билеты прописали, пообедали, пошли с странником по святыням. К самому гробу
господню еще впуску не было. Пошли в патриарший монастырь, собрали туда всех
поклонников, посадили женский пол и мужской пол особо. Велели разуться и сесть
кругом. Вышел монах с полотенцем и стал всем ноги умывать; умоет, утрет и
поцелует, и так всех обошел. Ефиму ноги обтер и поцеловал. Отстояли вечерню,
заутреню, помолились, свечи поставили и подали поминанья за родителей. Тут и
покормили и вино подносили. Наутро пошли в келью Марии Египетской, где она
спасалась. Поставили свечи, молебен отслужили. Оттуда в Авраамов монастырь
ходили. Видели Савеков сад — место, где Авраам сына заколоть хотел богу. Потом
ходили на то место, где Христос явился Марии Магдалине, и в церковь Якова, брата
господня. Все места показывал странник и везде сказывал, сколько где денег
подавать надо. К обеду вернулись на подворье, поели. И только стали укладываться
спать, взахался странник, стал свою одежу перебирать — шарить.
— Вытащили, — говорит, — у меня портмонет с деньгами, двадцать три рубля, —
говорит, — было: две десятирублевые и три мелочью.
Потужил, потужил странник, делать нечего — легли спать.
IX
Лег Ефим спать, и напало на него искушенье. "Не вытаскивали, — думает, — у
странника денег; у него, думается, их не было. Нигде он не подавал. Мне
приказывал подавать, а сам не давал, да и у меня рубль взял".
Подумает так Ефим и начнет сам себя укорять: "Что, — говорит, — мне человека
судить, грешу я. Не стану думать". Только забудется, опять станет поминать, как
странник на деньги приметлив и как он непохоже говорит, что у него портмонет
вытащили. "И не было, — думает, — у него денег. Один отвод".
Наутро встали и пошли к ранней обедне в большой храм Воскресенья — к гробу
господню. Не отстает странник от Ефима, с ним вместе идет.
Пришли к храму. Народу — странников-богомольцев, и русских, и всяких народов, и
греков, и армян, и турок, и сирияи — собралось много. Пришел Ефим в Святые
ворота с народом. Повел их монах. Провел их мимо стражи турецкой к тому месту,
где снят с креста спаситель и помазан и где 9 подсвечников больших горят. Все
показывал и рассказывал. Поставил там свечку Ефим. Потом повели монахи Ефима на
правую руку вверх по ступенькам на Голгофу, на то место, где крест стоял; там
помолился Ефим. Потом показали Ефиму скважину, где земля до преисподней
проселась; потом показывали то место, где прибивали руки и ноги Христа к кресту
гвоздями; потом показали гроб Адама, где кровь Христа лилась на кости его. Потом
пришли к камню, где сидел Христос, когда надевали на него терновый венец; потом
— к столбу, к которому привязывали Христа, когда били его. Потом видел Ефим
камень с двумя дырами для ног Христа. Хотели еще что-то показать, да заторопился
народ: заспешили все к самой пещере гроба господня. Отошла там чужая, началась
православная обедня. Пошел Ефим с народом к пещере. Хотел он отбиться от
странника — все в мыслях грешит он на странника, — да не отстает от него
странник, с ним вместе и к обедне ко гробу господню пошел. Хотели они поближе
стать, не поспели. Стеснился народ так, что ни вперед, ни назад продора нет.
Стоит Ефим, смотрит вперед, молится, а нет-нет и ощупает, тут ли кошель. Двоится
у него в мыслях: первое думает — обманывает его странник; второе думает — коли
не обманул, а вправду вытащили, так как бы и со мной того же не было.
Х
Стоит так Ефим, молится и смотрит вперед, в часовню, где самый гроб и над гробом
36 лампад горят. Стоит Ефим, через головы смотрит, что за чудо! Под самыми
лампадами, где благодатный огонь горит, впереди всех, видит, стоит старичок в
кафтане сермяжном, блестит лысина во всю голову, как у Елисея Бодрова. "Похож, —
думает, — на Елисея. Да нельзя же ему быть! Нельзя ему прежде меня поспеть.
Корабль до нас за неделю отходил. Нельзя ему было упредить. А на нашем корабле
не было. Я всех богомольцев видел".
Только подумал так Ефим, стал молиться старичок и поклонился три раза: раз
наперед богу, а потом миру православному на обе стороны. И как повернул голову
старичок на правую сторону, так и признал его Ефим. Самый он, Бодров, и есть — и
борода черноватая, курчавая, и проседь на щеках, и брови, и глаза, и нос, и все
обличье его. Самый он, Елисей Бодров.
Обрадовался Ефим, что товарища нашел, и подивился, как так Елисей наперед его
поспел.
— Ай да Бодров, — думает, — куда наперед пролез! Видно, с человеком таким
сошелся, что провел его. Дай на выходе найду его, своего странника в скуфье
брошу и с ним стану ходить, авось и он меня проведет наперед.
И все смотрел Ефим, как бы не упустить ему Елисея. Да отошли обедни, зашатался
народ, пошли прикладываться, затеснились, отдавили в сторону Ефима. Опять напал
на него страх, как бы, думает, кошель не вытащили? Прижал рукой кошель Ефим и
стал продираться, только бы на простор выбраться. Выбрался на простор,
ходил-ходил, искал-искал Елисея тут и в храме. Тут же в храме по кельям всякого
народа много видел: которые тут же и едят, и пьют вино, и спят, и читают. И нет
нигде Елисея. Вернулся Ефим на подворье, — не нашел товарища. В этот вечер
странник не приходил. Пропал, и рубля не отдал. Остался Ефим один.
На другой день пошел опять Ефим к гробу господню с тамбовским стариком, на
корабле с ним ехал. Хотел прадезть наперед, да опять отдавили его, и стал он у
столба и молится. Поглядел нареред, — опять под лампадами у самого гроба
господня на переднем месте стоит Елисей, руки развел, как священник у алтаря, и
блестит лысина во всю голову, "Ну, — думает Ефим, — теперь уж не упущу его".
Полез продираться наперед. Продрался — нет Елисея. Видно, ушел. И на третий день
опять у гроба господня смотрит — в самом святом месте стоит Елисей на самом на
виду, руки развел и глядит кверху, точно видит что над собой. И светится его
лысина во всю голову. "Ну, — думает Ефим, — теперь уж не упущу его, пойду к
выходу стану. Там уж не разминемся". Вмшел Ефим, стоял-стоял, полден простоял:
весь народ прошел — нет Елисея.
Пробыл шесть недель Ефим в Иерусалиме и побывал везде: и в Вифлееме, и в
Вифании, и на Иордане, и на новую рубаху печать у гроба господня наложил, чтобы
похорониться в ней, и воды из Иордана в стклянку взял, и земли и свечей с
благодатным огнем взял, и в восьми местах поминанья записал, извел все деньги,
только бы домой дойти. И пошел Ефим назад к дому. Дошел до Яфы, сел на корабль,
приплыл в Одессу и пошел пешеходом домой.
XI
Едет Ефим один тем же путем. Стал к дому приближаться, одеть напала на него
забота, как без него дома живут. "В год, — думает, — воды много утечет. Дом
целый век собираешь, а разорить дом недолго. Как-то без него сын дела повел, как
весна вскрылась, как скотина перезимовала, так ли избу выделали?" Дошел Ефим до
того места, где он запрошлый год расстался с Елисеем. Народу и узнать нельзя.
Где запрошлый год бедствовал народ, нынче все достаточно живут. Родилось хорошо
в поле. Поправился народ, и прежнее горе забыли. Подходит вечерком Ефим к тому
самому селу, где запрошлый год Елисей отстал. Только вошел в село, выскочила
из-за хатки девочка в белой рубахе.
— Дiд! дiдко! до нас заходи.
Хотел Ефим пройти, да не пускает девочка, ухватила за полу, тащит к хате, а сама
смеется.
Вышла на крыльцо и женщина с мальчиком, тоже манит:
— Заходи, мол, дедушка, поужинать — переночуешь. Зашел Ефим. "Кстати, — думает,
— про Елисея спрошу: никак, в эту самую хатку он тогда и напиться заходил".
Вошел Ефим, сняла с него женщина сумку, умыться подала, посадила за стол. Молока
достала, вареников, каши — поставила на стол. Поблагодарил Тарасыч, похвалил
людей за то, что они странников привечают. Покачала головой женщина.
— Нам, — говорит, — нельзя странников не привечать. Мы от странника жизнь
узнали. Жили мы, бога забыли, и наказал нас бог так, что все только смерти
ждали. Дошли летось до того, что все лежали — и есть нечего и больны. И помереть
бы нам, да наслал нам бог такого же, вот как ты, старичка. Зашел он среди дня
напиться, да увидал нас, пожалел, да и остался с нами. И поил, и кормил, и на
ноги поставил, и землю выкупил, и лошадь с телегой купил, у нас кинул.
Вошла в хату старуха, перебила речь женщины.
— И сами мы не знаем, — говорит, — человек ли был, или ангел божий. Всех-то
любил, всех-то жалел, и ушел — не сказался, и молить за кого бога — не знаем.
Как теперь вижу: лежу я, смерти жду, смотрю — вошел старичок, немудрененький,
так лысенький, воды напиться. Еще я подумала, грешная: что шляются? А он вон что
сделал! Как увидал нас, сейчас сумочку долой, вот на этом месте поставил,
развязал.
Вступилась и девочка.
— Нет, — говорит, — бабушка, он прежде сюда посередь хаты поставил сумку, а
потом на лавку убрал.
И стали они спорить и все его слова и дела поминать; и где он сидел, и где спал,
и что делал, и что кому сказал.
На ночь приехал и мужик-хозяин на лошади, тоже стал про Елисея рассказывать, как
он у них жил.
— Не приди он к нам, — говорит, — мы бы все в грехах померли. Помирали мы в
отчаянии, на бога и на людей роптали. А он нас и на ноги поставил, и через него
мы и бога узнали, и в добрых людей уверовали. Спаси его Христос! Прежде как
скоты жили, он нас людьми сделал.
Накормили, напоили люди Ефима, положили спать и сами легли.
Лежит Ефим и не спит, и не выходит у него из головы Елисей, как он видел его в
Иерусалиме три раза в переднем месте.
"Так вот он где, — думает, — упередил меня! Мои труды приняты, нет ли, а его-то
принял господь".
Наутро распрощались люди с Ефимом, наклали ему пирожков на дорогу и пошли на
работу, а Ефим — в путь-дорогу.
XII
Ровно год проходил Ефим. На весну вернулся домой. Пришел он домой к вечеру. Сына
дома не было: в кабаке был. Пришел сын выпивши, стал его Ефим расспрашивать. По
всему увидал, что замотался без него малый. Деньги все провел дурно, дела
упустил. Стал его отец щунять. Стал сын грубиянить.
— Ты бы, — говорит, — сам поворочал, а то ты ушел ходить да еще деньги с собой
унес все, а с меня спрашиваешь.
Рассерчал старик, побил сына.
Наутро вышел Ефим Тарасыч к старосте о сыне поговорить, идет мимо Елисеева
двора. Стоит старуха Елисеева на крылечке, здоровается:
— Здорово, кум, — говорит, — здорово ли, касатик, сходил?
Остановился Ефим Тарасыч.
— Слава богу, — говорит, — сходил; твоего старика потерял, да, слышу, он домой
вернулся.
И заговорила старуха — охотница была покалякать.
— Вернулся, — говорит, — кормилец, давно вернулся; Вскоре после успенья, никак.
Уж и рады же мы были, что его бог принес! Скучав нам без него. Работа уж от него
какая, — года его ушли. А все голова, и нам веселей. Уж и парень-то как
радовался! Без него, — говорит, — как без света в глазу. Скучно нам без него,
желанный, любим мы его, уж как жалеем.
— Что ж, дома, что ль, он теперь?
— Дома, родной, на пчельнике, рои огребает. Хороша, — баит, — роевщина. Такую
бог дал силу пчеле, что старик и не запомнит. Не по грехам, — баит, — бог дает.
Заходи, желанный, уж как рад-то будет.
Пошел Ефим через сени, через двор на пчельник к Елисею. Вошел на пчельник,
смотрит — стоит Елисей без сетки, без рукавиц, в кафтане сером под березкой,
руки развел и глядит кверху, и лысина блестит во всю голову, как он в Иерусалиме
у гроба господня стоял, а над ним, как в Иерусалиме, сквозь березку, как жар
горит, играет солнце, а вокруг головы золотые пчелки в венец свились, вьются, а
не жалят его. Остановился Ефим.
Окликнула старуха Елисеева мужа.
— Кум, — говорит, — пришел!
Оглянулся Елисей, обрадовался, пошел куму навстречу, полегонечку пчел из бороды
выбирает.
— Здорово, кум, здорово, милый человек... Хорошо сходил?
— Ноги сходили, и водицы тебе с Иордана-реки принес. Заходи, возьми, да принял
ли господь труды...
— Ну и слава боту, спаси Христос.
Помолчал Ефим.
— Ногами был, да душой-то был ли, али другой кто...
— Божье дело, кум, божье дело.
— Заходил тоже я на обратном в хату, где ты отстал...
Испугался Елисей, заторопился:
— Божье дело, кум, божье дело. Что ж, заходи, что ли, в избу — медку принесу.
И замял Елисей речь, заговорил про домашнее. Воздохнул Ефим и не стал поминать
Елисею про людей в хате и про то, что он видел его в Иерусалиме. И понял он, что
на миру по смерть велел бог отбывать каждому свой оброк — любовью и добрыми
делами.
София
Автор темы
Откуда: Москва
Сообщения: 207
Темы: 7
Зарегистрирован: Чт, 10 ноября 2005
С нами: 18 лет 4 месяца

#7 София » Вт, 11 ноября 2008, 18:48

София
Автор темы
Откуда: Москва
Сообщения: 207
Темы: 7
Зарегистрирован: Чт, 10 ноября 2005
С нами: 18 лет 4 месяца

Re: Л.Н.Толстой Чем люди живы

#8 Могилевчанка » Вс, 27 декабря 2009, 14:51

Спасибо :rose: :rose: :rose:
Могилевчанка


Вернуться в Религии и духовные традиции: Разное

Кто сейчас на форуме (по активности за 5 минут)

Сейчас этот раздел просматривают: 7 гостей

cron
Fatal: Not able to open ./cache/data_global.php