Грустная история

[спок]

- Земля, земля! - радостно закричал матрос, сидевший на верхушке мачты.
Тяжелый , полный тревог и сомнений путь Христофора Колумба был окончен. Впереди виднелась земля. Колумб дрожащими руками схватил подзорную трубу.
- Я вижу большую горную цепь,- сказал он товарищам по плаванию.- Но вот странно: там прорублены окна. Первый раз вижу горы с окнами.
- Пирога с туземцами!- раздался крик.
Размахивая шляпами со страусовыми перьями и волоча за собой длинные плащи, открыватели новых земель бросились к подветренному борту.
Два туземца в странных зеленых одеждах поднялись на корабль и молча сунули Колумбу большой лист бумаги.

- Я хочу открыть вашу землю,- гордо сказал Колумб.- Именем испанской королевы Иабеллы объявляю эти земли принадлежа...
- Все равно. Сначала заполните анкету,- устало сказал туземец.- Напишите свое имя и фамилию печатными буквами, потом национальность, семейное положение, сообщите нет ли у вас трахомы, не собираетесь ли свергнуть американское правительство,а также не идиот ли вы.
Колумб схватился за шпагу, но так как он не был идиотом то сразу успокоился.
- Нельзя раздражать туземцев,- сказал он спутникам. - Туземцы как дети. У них иногда бывают очень странные обычаи. Я это знаю по опыту.
- У вас есть обратный билет и пятьсот долларов?- продолжал туземец.
- Ф что такое доллар?- с недоумением спросил великий мореплаватель.
- Как же вы только что указали в анкете , что вы не идиот , если не знаете , что такое доллар? Что вы хотите здесь делать?
- Хочу открыть Америку.
- А публисити у вас будет?
- Публисити? В первый раз слышу такое слово.
Туземец долго смотрел на Колумба проникновенным взглядом и наконец скзал:
- Вы не знаете , что такое публисити?
- Н-нет.
- И вы собираетесь открыть Америку? Я не хотел бы быть на вашем месте , мистер Колумб.
- Как? Вы считаете, что мне не удастся открыть эту богатую и плодородную страну?- забеспокоился великий генуэзец.
Но туземец уже удалялся, бормоча себе под нос:
- Без публисити нет просперити.
В это время каравеллы уже входили в гавань.
Осень в этих широтах была прекрасная. Светило солнце, и чайка кружилась за кормой. Глубоко взволнованный Колумб вступил на новую землю, держа в одной руке скромный пакетик с бусами, которые он собирался выгодно сменять на золото и слоновую кость, в другой-громадный испанский флаг. Но куда бы он ни посмотрел, нигде не было видно земли, почвы, травы, деревьев, к которым он привык в старой, спокойной Европе. Всюду были камень, асфальт, бетон, сталь.
Огромная толпа туземцев неслась мимо него с карандашами, запсисными книжками и фотоаппаратами в руках. Они окружали сошедшего с соседнего корабля знаменитого борца, джентельмена с расплющенными ушами и неимоверно толстой шеей. На Колумба никто не обращал внимания. Подошли только две туземки с раскрашенными лицами.
- Что это за чудак с флагом?- спросила одна из них.
- то, наверно, реклама испанского ресторана,- сказала другая.
И они тоже побежали смотреть на знаменитого джентельмена с расплющенными ушами.
Водрузить флаг на американской почве Колумбу не удалось. Для этого ее пришлось бы предварительно бурить пневматическим сверлом. Он до тех пор ковырял мостовую своей шпагой, пока ее не сломал. Так и пришлось идти по улицам с тяжелым флагом, расшитым золотом. К счастью, уже не надо было нести бусы. Их отобрали на таможне за неуплату пошлины.
Сотни тысячи туземцев мчались по своим делам, ныряли под землю, пили,ели, торговали, даже не подозревая о том, что они открыты.
Колумб с горечью подумал: "Вот. Старался, добывал деньги на экспедицию, переплывал бурный океан, рисковал жизнью - и никто не обращает внимания".
Он подошел к туземцу с добрым лицом и гордо сказал:
- Я Христофор Колумб.
- Как вы говорите?
- Христофор Колумб.
- Скажите по буквам,- нетерпеливо молвил туземец.
Колумб сказал по буквам.
- Что-то припоминаю,- ответил туземец.- Торговля портативными механическими изделиями?

- Я открыл Америку,- неторопливо сказал Колумб.
- Что вы говорите! Давно?
- Только что. Какие-нибудь пять минут тому назад.
- Это очень интересно. Так что же вы, собственно, хотите, мистер Колумб?
- Я думаю,- скромно сказал великий мореплаватель,- что имею право на некоторую известность.
- А вас кто-нибудь встречал на берегу?
- Меня никто не встречал. Ведь туземцы не знали, что я собираюсь их открыть.
- Надо было дать кабель. Кто же так поступает? Если вы собираетесь открывать новую землю, надо вперед послать телеграмму, приготовить несколько веселых шуток в письменной форме чтобы раздать репортерам, приготовить сотню фотографий. А так у вас ничего не выйдет. Нужно публисити.
- Я уже второй раз слышу это странное слово - публисити. Что это такое? Какой нибудь религиозный обряд, языческое жертвоприношение?
Туземец с сожалением посмотрел на пришельца.
- Не будьте ребенком,- сказал он. - Публисити - это публисити, мистер Колумб. Я постараюсь что-нибудь для вас сделать. Мне вас жалко.
Он отвел Колумба в гостиницу и поселил его на тридцать пятом этаже. Потом оставил его одного в номере, заявив , что постарается что-нибудь для него сделать.
Через полчаса дверь отворилась, и в комнату вошел добрый туземец в сопровождении еще двух туземцев. Один из них что-то беспрерывно жевал, а другой расставил треножник, укрепил на нем фотографический аппарат и сказал:
- Улыбнитесь! Смейтесь! Ну! Не понимаете? Ну сделайте так: "Га-га-га!" - и фотограф с деловым видом оскалил зубы и заржал, как конь.
Нервы Христофора Колумба не выдержали, и он засмеялся истерическим смехом. Блеснулавспышка, щелкнул аппарат, и фотонраф сказал: "Спасибо".
Тут за Колумба взялся другой туземец. Не переставая жевать, он вынул карандаш и сказал:
- Как ваша фамилия?
- Колумб.
- Скажите по буквам. Ка, О, Эл, У, Эм, Бэ? Очень хорошо, главное - не перепутать фамилии. Как давно вы открыли Америку, мистер Колман? Сегодня? Очень хорошо. Как вам понравилась Америка?
- Видите, я еще не мог получить полного представления об этой плодородной стране.
Репортер тяжело задумался.
- Так. Тогда скажите мне, мистер Колман, какие четыре вещи вам больше всего понравились в Нью-Йорке?
- Видители , я затрудняюсь...
Репортер снова погрузился в тяжелые размышления: он привык интервьюировать боксеров и кинозвезд, и ему трудно было иметь дело с таким неповоротливым и туповатым типом, как Колумб. Наконец он собрался с силами и выжал из себя новый, блещущий оригинальностью вопрос:
- Тогда скажите, мистер Колумб, две вещи, которые вам не понравились.
Колумб издал ужасный вздох. Так тяжело ему еще никогда не приходилось. Он вытер пот и робко спросил своего друга-туземца:
- Может быть, можно все-таки обойтись как-нибудь без публисити?
- вы с ума сошли,- сказал добрый туземец бледнея.- То, что вы открыли Америку,- еще ничего не значит. Важно, чтобы Америка открыла вас.
Репортер произвел гигантскую умственную работу, в результате которой был произведен на свет экстравагантный вопрос:
- Как вам нравятся американки?
Не дожидаясь ответа, он стал что-то быстро записывать. Иногда он вынимал изо рта горящую папиросу и закладывал ее за ухо. В освободившийся рот он клал карандаш и вдохновенно смотрел на потолок. Потом снова продолжал писать. Потом он сказал "о'кей", похлопал растерявшегося Колумба по бархотной, расшитой галунами спине, потряс его руку и ушел.
- Ну, теперь все в порядке,- сказал добрый туземец,- пойдем погуляем по городу. Раз уж вы открыли страну, надо ее посмотреть. Только с этим флагом вас на Бродвей не пустят. Оставьте его в номере.
Прогулка по Бродвею закончилась посещением тридцатипятицентового бурлеска, окуда великий и застенчивый Христофор выскочил, как ошпаренный кот. Он быстро помчался по улицам, задевая прохожих полами плаща и громко читая молитвы. Пробравшись в свой номер, он сразу бросился в постель и под грохот надземной железной дороги заснул тяжелым сном.
Рано утром прибежал покровитель Колумба, радостно размахивая газетой. На восемьдесят пятой странице мореплаватель с ужасом улидел свою оскаленную физиономию. Под физиономией он прочел , что ему безумно понравились американки, что он считает их самыми элегантными женщинами в мире, что он является лучшим другом эфиопского негуса Селасси, а также собирается читать в Гарвардском университете лекции по географии.
Благородный генуэзец раскрыл было рот, чтобы поклясться в том, что он никогда этого не говорил, но тут появились новые посетители.
Они не стали терять времени на любезности и сразу приступили к делу. Публисити начало оказывать свое магическое действие: Колумба пригласили в Голливуд.
- Понимаете, мистер Колумб, - втолковывали новые посетители,- мы хотим, чтобы вы играли главную роль в историческом фильме "Америго Веспуччи". Понимаете, настоящий Христофор Колумб в роли Америго Веспуччи - это может быть очень интересно. Публика на таой фильм войдет. Вся соль в том, что диалог будет вестись на бродвейском жаргоне. Понимаете? Не понимаете? Тогда мы вам сейчас все объясним подробно. У нас есть сценарий. Сценарий сделан по роману Александра Дюма "Граф Монте-Кристо", но это не важно, мы ввели туда элементы открытия Америки.
Колумб пошатнулся и беззвучно зашевелил губами, очевидно читая молитвы. Но туземцы из Голливуда бойко продолжали:
- Таким образом, мистер Колумб, вы играете роль Америго Веспуччи, в которого безумно влюблена испанская королева. Он, в свою очередь, так же безумно влюблен в русскую княгиню Гришку. Но кардинал Ришелье подкупает Васко де Гаму и при помощи леди Гамильтон добивается посылки вас в Америку. Его адский план прост и понятен. В море на вас нападают пираты. Вы сражаетесь, как лев. Сцена на триста метров. Играть вы, наверно, не умеете, но это не важно.
- Что же важно? - застонал Колумб.
- Важно публисити. Теперь вас публика уже знает, и ей будет очень интересно посмотреть, как такой почтенный и ученый человек сражается с пиратами. Кончается тем, что вы открываете Америку. Н это не важно. Главное - это бой с пиратами. Понимаете, алебарды, секиры, катапульты, греческий огонь, ятаганы,- в общем, средневекового реквизита в Голливуде хватит. Только вам надо будет побриться. Никакой бороды и усов! Публика уже видела столько бород и усов в фильмах из русской жизни, что больше не сможет этого вынести. Значит, сначала вы побреетесь, потом мы подписываем контракт на шесть недель. Согласны?
- О'кей! - сказал Колумб, дрожа всем телом.
Поздно вечером он сидел за столом и писал письмо королеве испанской:
"Я объехал много морей, но никогда еще не встречал таких оригинальных туземцев. Они совершенно не выносят тишины и, для того чтобы как можно чаще наслаждаться шумом, построили во всем городе на железных столбах особые дороги, по которым день и ночь мчатся железные кареты, производя столь любимый туземцами грохот.
Занимаются ли они людоедством, я еще не выяснил точно, но , во всяком случае, они едят горячих собак. Я своими глазами видел много съестных лавок, где призывают прохожих питаться горячими собаками и восхваляют их вкус.
От всех людей здесь пахнет особым благовонием, которое на туземном языке называется "бензин". Все улицы наполнены этим запахом, очень неприятным для европейского носа. Даже здешние красавицы пахнут бензином.
Мне пришлось установить, что туземцы являются язычниками: у них много богов, имена которых написаны огнем на их хижинах. Больше всего поклоняются, очевидно, богине Кока-кола, богу Драгист-сода, богине Кафетерии и великому богу бензиновых блоговоний - Форду. Он тут, кажется,. вроде Зевеса.
Туземцы очень прожорливы и все время что-то жуют.
К сожалению, цивилизация из еще не коснулась. По сравнению с бешеным темпом современной испанской жизни американцы чрезвычайно медлительны.
Даже хождение пешком кажется им чрезмерно быстрым способом передвижения. Чтобы замедлить этот процесс, они завели огромное количество так называемых автомобилей. Теперь они передвигаются со скоростью черепахи, и это ми чрезвычайно нравится.
Меня поразил один обряд, который совершается каждый вечер в местности, называемой Бродвей. Большое число туземцев собирается в большой хижине, называемой бурлеск. Несколько туземок по очереди подымаются на возвышение и под варварский грохот тамтамов и саксофонов постепенно снимают с себя одежды. Присутствующие бьют в ладоши, как даети. Когда женщина уже почти голая, а туземцы в в зале накалены до последней степени, происходит самое непонятное в этом удивительном обряде: занавес почему-то опускается, и все расходятся по своим хижинам.
Я надеюсь продолжить исследование этой замечательной страны и двинуться в глубь материка. Моя жизнь находится вне опасности. Туземцы очень добры, приветливы и хорошо относятся к чужестранцам".

[спок]

Зауряд-Известность

Выслуга лет нужна не только для получения пенсии. Она требуется и для славы. Прошло то волшебное время, когда о писателе говорили: "Он лег спать никому не известным, а проснулся знаменитым" . Теперь бывает скорее обратное - писатель ложится в постель знаменитым , а утром, еще сонный читает газету, где о нем написано, что писатель он, в сущности гадкий (омерзительный), и весь предыдущий трехллетний фимиам был роковой ошибкой критики.
Пяти лет какой бы то ни было работы в литературе достаточно, чтобы создать автору маленькую домашнюю славу. Одноколесная фортуна осыпает его повестками, приглашениями на заседания, диспуты и товарищеские чаи ("непринужденная беседа затянулась далеко за"). В общем, его впускают в вагон. Теперь ему хорошо.
Писатель Поуэксов отбарабанил установленный срок и получил положенную по штату зауряд-известность. Жизнь его была всем хороша. Утром он писал для души, днем для славы, а вечеросм для Радио-центра.
И вдруг ровная приличная жизнь окончилась.
Его спросили:
- Почему вы не напишете пьесы?
Он не ответил, не обратил внимания. Мало ли о чем спрашивают писателя: почему вы не пишите для детей? Почему бы вам не писать водяную пантомиму с чудесами пиротехники или монолог с пением и чечеткой для разъездного агитфургона?
Но фургон фургоном, вопрос о пьесе стал повторяться все чаще. Спрашивали в редакциях , на улицах останавливали приятели. Один раз оконфузили Поуэксова даже в трамвае.
- Филипп Семеныч! - закричал страшным голосом через весь вагон малознакомый гражданин в каракулевом пирожке. - Это уже свинство, Филипп Семеныч. Хамство. Почему ты не напишешь пьесы?
И все пассажиры посмотрели на Поуэксова с гадливостью. Он замешался и в смущении соскочил на ходу с задней площадки, за что и был оштрафован на три рубля.
"Ну, - подумал он, - меня уже начинают штрафовать за то, что я не пишу пьесы".
Дома приставали родственники. Кольцо сжималось. Наконец в квартиру ворвался человек весь в желтой коже и бросил на письменный стол договор.
- Подписывайте, подписывайте, - сказал он быстро и повелительно, - вот здесь, внизу.
- А вверху что? - спросил растерявшийся писатель.
- А вверху известно что, отвечала кожа, - с одной стороны Филипп Семеныч Поуэксов, именуемый в дальнейшем автор, и передвижной стационар драмкомедии, именуемый с другой стороны. Но это не важно. Подписывайте.
- Но тут у вас обозноачено, что я обязан представить пьесу из быта ИТР и прочей интеллигенции, объединившейся вокруг ВАРНИТСО? Тема мне, так сказать, мало знакома...
- Тема условная, голубчик, - ласково ответила кожа.
- Но тут уже и название проставлено - "Зразы".
- Н... название условное. Все условное.
- Как, неужели все условное?
- Абсолютно все. Подписывайте скорей. Иначе я сам подпишу за вас.
Тогда человек, именуемый в дальнейшем "автор", подписал.
Что он мог еще сделать? Сопротивляться было нелепо. К тому же все условно и, может быть, обойдется мирно.
Пришлось, однако, отложить работу для души, славы и Радиоцентра и заняться обдумыванием пьесы.
Знакомство с шедеврами мировой драматургии принесло Поуэксову первые крупицы знания в этом новом для него деле.
Выяснилось, что герой пьесы совершает обычно нижеследующие поступки:
а) Входит.
б) Уходит.
в) Снова входит.
г) Смеется.
д) Застреливается.
Писателю стало легче.
Усадив жену и свояченицу за подсчет реплик в пьесах Мольера и Бомарше, Поуэксов принялся разрабатывать сюжет.
Главное действующее лицо ВХОДИТ в свою комнату и видит, что жена изменяет ему с не менее важным действующим лицом. Пораженный этим фактом, он УХОДИТ. Затем СНОВА ВХОДИТ с револьвером в руке. СМЕЕТСЯ и , произнеся горький монолог, ЗАСТРЕЛИВАЕТСЯ.
Выходило очень неплохо. Свежо.
Но тут в квартиру вломился человек в брезентовом костюме и сурово сказал:
- Редакция газеты "Искусство не для искусства" поручила мне узнать, что вы собираетесь отобразить в пьесе "Зразы"?
И, знаете, у Полуэксова не повернулся язык сказать, что "Зразы" - это чистая условность и что он собирается писать о любовном треугольнике (входит, уходит, смеется, застреливается). Он постыдно соврал. Сказал, что будет писать о борьбе двух миров.
Теперь отступления не было. Будущее рисовалось уже менее ясно, потому что у Бомарше о борьбе двух миров не было сказано ни слова, и вся семейная работа по освоению наследия классиков могла свестись на нет.
Пришлось изворачиваться. В пределах, конечно, классических ремарок.
- Значит так, вредитель ВХОДИТ и, пользуясь тем, что честный специалист УХОДИТ, делает свое грязное дело. Но тут честный специалист СНОВА ВХОДИТ и разоблачительно СМЕЕТСЯ. А вредитель ЗАСТРЕЛИВАЕТСЯ. Это не Бомарше, но для передвижного стационара сойдет. К тому же человек в желтой коже совершенно ясно говорил, что абсолютно все должно быть условно.
Дальше пошла, как говорится, техника дела. Режиссер Кошкин-Эриванский дописывал пьесу, так как , по его словам, на хватало целого акта. Полуэксов обижался, но Кошкин говорил... что все это условно, на сцене будет иначе и очень хорошо.
Вообще условностей было многое множество. Состоялась премьера, автора вызывали свояченица с мужем, возникла горячая дискуссия, в газетах прогремели публичные диспуты, где автора условно называли талантливым.
Одна лишь публика почему-то приняла пьесу всерьез и перестала на нее ходить после первого же представления.
Поуэксов сначала волновался, но потом увидел, что мнение зрителей в конце концов вещь условная.
Человек в желтой коже был прав - все оказалось условным, кроме послужного списка.
А вот в послужной список легло новое, ничем не запятнанное художественное произведение. Для выслуги лет в искусстве это очень важно.

[спок]

Равнодушие

В том, что здесь будет рассказано, главное - это случай, происшедший на рассвете.
Дело вот в чем.
Молодые люди полюбили друг друга, поженились, говоря высокопарно - сочетались браком. Надо заметить, что свадьбы - вообще нередкое явление в нашей стране. Сплошь и рядом наблюдается, что люди встуаают в брак, и дружеский обмен мнений, а равно звон стопочек на свадьбах затягивается далеко за полночь.
В изящной литературе эти факты почему-то замалчиваются. Будущий исследователь, может быть, никогда и не узнает, как объяснялись в любви в 1932году. Было ли это как при царском режиме ("шепот, робкое дыханье, трели соловья") или как-нибудь иначе, без соловья и вообще без участия пернатых. Нет о любви сведений ни в суперпроблемных романах, написанных, как видно, специально для потомства, ибо современники читать их не могут, ни в эстрадных номерах, сочиненных по бригадно-лабораторному методу ГОМЭЦа.
Разговор о любви возвращает нас к случаю на рассвете.
В семье художника ожидали ребенка. Роды начались немного раньше, чем предсказывали акушеры. Это бывает почти всегда. Начались они в самое неудобное время - в конце ночи. Это тоже бывает всегда. Все шло стремительно. Родовые схватки возникали через каждые десять минут. Жену надо было немедленно везти в родильный дом. Первая мысль была о такси.
А телефона в квартире не было. Свою биографию художник мог бы начать фразой, полной глубокого содержания: "Я родился в 1901 году. Телефона у меня до сих пор нет". Эта спартанская краткость дает возможность пропустить длительные описания того, как художник подавал заявления в абонементное бюро, подговаривал знакомых, интриговал и ничего не добился.
Итак, на рассвете он ворвался в чужую квартиру и припал к телефонной трубке. Он много читал о ночных такси, которые являются по первому зову желающего, а номер гаража - 42-21 - художник знал на память уже три месяца. Он был предусмотрителен. Он учел все.
Но из гаража мягко ответили, что машин нет.
Ночные такси свою работу уже закончили, а дневные еще не начинали. - Но у меня жена, роды...
- С девяти часов, гражданин.
А было семь.
"Скорая помощь"на такие случаи не выезжает. Художник это знал. Он все знал. И тем не менее ему было очень плохо. Он побежал на улицу.
Натурально, никаких приборов для передвижения в этот час утра столица предоставить не могла. Трамваи еще только вытягивались из депо ( к тому же трамвай никак сейчас не годился), а извозчиков просто не было. Где-то они, вероятно, толпились у вокзалов, размахивая ручищами и пугая приезжих сообщениями о цене на овес.
Художник оторопел.
И вдруг - радость сверх меры, счастье без конца - машина, и в ней два добрых шофера. Они благожелательно выслушали лепет художника и согласились отвезти его жену в родильный дом.
С великими предосторожностями роженицу свели с четвертого этажа вниз и усадили в машину. Художник очень радовался. В памяти помимо воли всплывали какие-то пошлые прописи: "Свет не без добрых людей", "Не имей сто рубле, а имей сто друзей" и, совсем уже не известно почему: "Терпенье и труд все перетрут". Машина тронулась. Теперь все должно было пойти хорошо. Но все пошло плохо.
Автомобиль пробежал десять метров и остановился. Заглох мотор.
И такое дьявольское невезение! До родильного дома всего только пять минут езды. Но было видно по шоферам, которые начинали злиться, что они потеряли власть над машиной, что она пойдет не скоро. А у жены схватки возникали уже через каждые две минуты. Ждать было бессмысленно. Художник выскочил из автомобиля и снова побежал. От Кропоткинских ворот он бежал до самого Арбата. Извозчиков он не встретил, но по Арбату машины проходили довольно часто.
Что же вам сказать, товарищи, друзья и братья? Он остановил больше пятидесяти автомобилей, но никто не согласился ему помочь. Событие это настолько мрачное и прискорбное, что не нуждается ни в подчеркивании, ни в выделении курсивом. Ни один из ехавших в тот час по Арбату не согласился уклониться в сторону на несколько минут, чтобы помочь женщине, рожающей на улице.
Сначала художник стеснялся. Он бежал рядом с машиной, объяснял на ходу свое горе, но его даже не слушали, не останавливались, хотя видели, что человек чем-то чрезвычайно взволнован.
Тогда он стал действовать решительней. Ведь уходило время. Он сошел на мостовую и загородил дорогу зеленому форду. Сидел в нем человек, довольно обыкновенный и даже не со злым лицом. Он выслушал художника и сказал:
- Не имею права. Как это я вдруг повезу частное лицо? Тратить казенный бензин на частное лицо!
Художник стал что-то бессмысленно бормотать о деньгах. Человек с незлым лицом рассердился им уехал.
Бежало по улице полуразвалившееся такси. Шофер попытался обогнуть бросившегося навстречу художника, но художник вскочил на подножку, и весь последовавший затем разговор велся на ходу.
В таки ехала веселая компания. Людей там было много - четверо с девушкой в купе (один - на чужих коленях), а шестой рядом с шофером (он-т и оказался потом главная сволочь). На молодых долдонах были толстые, как валенки, мягкие шляпы. Девушка, болтушка-лепетушка, часто, не затягиваясь , дымила папироской. Им было очень весело, но как только они услышали просьбу художника, все сразу поскучнели и отвечали противными трамвайными голосами. Но от просителя было нелегко отделаться.
- Ну что вам стоит,- говорил он,- ведь вы не очень торопитесь! Ведь такой случай.
- То есть как - что нам стоит? - возражали из машины.- Почему ж это мы не торопимся?
- Но ведь вам не на вокзал. Пожалуйста!
- Вам пожалуйста, другому пожалуйста, а мы два часа такси искали.
- На десять минут! Через десять минут я вам доставлю машину назад.
Долдоны упорно говорили, что они никак не могут и что лучше из даже не просить.
- Подумайте, она каждую минуту может родит!
- Ей-богу, он нас считает за пижонов! Что это такое, в самом деле? Уже в такси толкаться начинают!
- В конце концов я могу требовать! - настаивал художник.
- Ну, это уже нахальство, - заметила болтушка-лепетушка.
Тогда обернулся молчавший до сих пор шестой, тот, который сидел рядом с шофером. Он задрожал от гнева.
- Хулиган! - завизжал он на всю улицу.- Сойдите с подножки, я вам говорю. Он еще будет требовать, мерзавец!
И он высунулся из машины, чтобы сбросить художника на ходу.
Машина завернула на Смоленский рынок, грозя завести художника черт знает куда, и он соскочи.
Ах, как хотелось драться, поносить долдонов различными благородными словами! Но было некогда.
Он увидел машину, остановившуюся у обочины. Счастливый отец высаживал на тротуар жену и двоих детей. Художник бросился к нему.
Надо сказать, что по природе своей он был человек не застенчивый, скорее даже натура драматическая. Он умел убеждать и волновать. И сейчас он без стеснения заговорил так называемыми жалкими словами, которые вызывают слезы в театре и которыми так стыдно пользоваться в быту.
- Вы - отец, - говорил он,- вы меня поймете. У вас у самого маленькие дети. Вы счастливы, помогите мне!
В театре счастливый отец заплакал бы. Но здесь поблизости не было занавес с белой чайкой, не было седых капельдинеров. И он ответил:
- Товарищ, мне некогда. Я опоздаю на службу.
- Я заклинаю вас,- молил художник,- понимаете, заклинаю! Во имя...
- Товарищ, я все понимаю, но у меня нет ни одной минуты свободного времени. Позвольте мне войти в машину.
- Ну, хорошо,- сказал несчастный, перейдя на почему-то на шепот: - Ну, если река и тонет человек, что вы сделаете?
- Товарищ, я так занят, что два года не был в кино, даже "Путевки в жизнь" не видел, а вы... буквально нет ни одной минуты.
Художник опять остался один. Снова он вскакивал на подножки автомобилей, упрашивал, предлагал деньги, произносил речи, грозил или плакал, и - вы знаете - это не подействовало. Оказалось, что все очень заняты делами, не терпящими отлагательства. И машины катились одна за другой, и не было в эту минуту силы, которая могла бы их свернуть с предначертанного пути.
Ленин, погруженный в работу, громадную, неизмеримую, находил время, чтобы узнать, как живут не только его ближайшие товарищи, но и люди, которых он видел мельком, несколько лет назад, - не нужно ли им чего-нибудь, здоровы ли они, не мешает ли им кто-нибудь работать и жить.
А у этих пятидесяти человек, которые, конечно, считают себя исправными жителями социалистической страны, не нашлось ни времени, ни желания, чтобы выполнить первейшую обязанность члена коллектива и гражданина Советского Союза - броситься на помощь.
Это не изящный вымысел писателя, а история, происшедшая этим летом в Москве.
Как жалко , что номера машин остались неизвестными, что нельзя уже собрать всех этих безумно занятых людей, собрать в Колонном зале Дома союзов, чтобы судить их всей страной с прожекторами, микрофонами-усилителями, с громовой речью прокурора, судить как отчаянных врагов социалистического общества за великое преступление - равнодушие.
О, равнодушие! С ним всегда встречаешься неожиданно. Созидательный порыв, которым охвачена Советская страна, заслоняет его. Равнодушие тонет в большой океанской волне социалистического творчества. Равнодушие - явление маленькое, но подлое. И оно кусается.

P.S. Чему быть того не миновать, эта истина может помочь в трудных условиях.

Был дом, счастливый дом, семьдесят две квартиры, семьдесят две входных двери, семьдесят два американских замка. Утром жильцы уходили на работу, вечером возвращались. Летом уезжали на дачи, а осенью приезжали назад.
Ничто не предвещало грозы. О кражах даже не думали. В газетах отдел происшествий упразднен, очевидно за непригодностью уголовной тематики. Возможно, что какое-нибудь статистическое ведомство и выводит раз в год кривую краж, указывающую на рост или падение шнифа и домушничества, но граждане об этом ничего не знают. Не знали об этом и жильцы счастливого дома в семьдесят две квартиры, запертые семьюдесятью двумя массивными американскими замками - производство какой-то провинциальной трудовой артели. Отправляясь в свои предприятия и учреждения, жильцы беззаботно покидали квартиры.
Сперва обокрали квартиру номер восемь. Унесли все, кроме мебели и газового счетчика. Потом обокрали квартиру номер шестьдесят три. Тут захватили и счетчик. Кроме того , варварски поломали любимый фикус. Дом задрожал от страха. Кинулись проверять псевдоамериканские замки, изготовленные трудолюбивой артелью. И выяснилось. Замки открываются не только ключем, но и головной шпилькой, перочинным ножиком, пером "рондо", обыкновенным пером, зубочисткой, ногтем, спичкой, примусной иголкой, углом членского билета, запонкой от воротничка, пилкой для ногтей, ключом от будильника, яичной скорлупой и многими другими товарами ширпотреба. К вечеру установили, что если дверь просто толкнуть, то она тоже открывается.
Пришлось завести семьдесят третий замок. Это был человек-замок, гражданин пятидесяти восьми лет, сторож по имени Евдоким Колонныч. Парадные подъезды заколотили наглухо. И сидит теперь старик Коронныч при воротах, грозя очами каждому, кто выходит из дома с вещами в руках. И платится Колроннычу жалованье. И уже закупается Колоннычу на особые фонды громаднейший тулуп для зимней спячки. И все же дом в страхе. И непрерывно в доме клянут ту буйную артель, которая бросила на рынок свое странное изделие.
А ведь артель знает, что ее продукция отмыкается и пером "рондо", и простым пером, и вообще любой пластиночкой. И работники прилавка знают. И начальники торгсектора в курсе. И все-таки идет бойкая торговля никому не нужным миражным замком - продуктом полного равнодушия.
Чья равнодушная рука забросила в ялтинские книжные магазины одни лишь медицинские труды, так что на благовонных крымских берегах духовная пища состоит исключительно из сумрачного изложения основ гистологии, детального описания суставного ревматизма, золотухи, язвы желудка и стригущего лишая?
Иногда в трамвае, пересекающем Свердловскую площадь, остолбенелому взору потомственного почетного горожанина предстоит отечески увещевающий картонный плакат:

Коль свинью ты вдруг забил,
Шкурку сделать ты не забыл?
За нее, уверен будь,
Ты получишь что-нибудь!

В проникновенном куплете, изготовленном по бригадно-лабораторному методу ГОМЭЦ-а, вам, московские трамвайные пассажиры, предлагают сдавать свиные шкуры.
Хорошо, посмотрим. В вагоне двадцать восемь мест для сиденья, шесть мест на задней площадке, разговаривать с вагоновожатым воспрещается, пройдите вперед, там савсем свободно,- итого, следовательно, двести сорок пять человек в различных прихотливых позах. Кто ж из них мог бы вдруг забить свинью?
Вот этот , в парадной толстовке, читающий журнал "Рабис"? Или маляр с кистью, закутанной в газетную бумагу? Или две девочки, напуганные отчаянно пихающимися взрослыми дядями и тетями? Или сами дяди и тети, уже начавшие извечную склоку насчет того, кто ходит в шляпе, кто "дурак" и кто "сама дура"?
Товарищи, друзья и братья! Разве похож московский трамвайный пассажир на свинодержателя или поросятовладельца? Не относится ли плакат скорее к деревне? Чья же равнодушная лапа наводнила им шумную столицу?
Это все тот же человек из ведомости, безразличный ко всему на свете, пугающийся даже мысли о том, что можно потратить пол-литра казенного бензина, чтобы спасти женщину, рождающую на улице. Его кислая одышка слышится рядом с молодым дыханием людей, строящих мир заново.
Так открывается вдруг цепочка унылых людей, работающих только для видимости, комариная прослойка граждан, связанных с коллективом исключительно ведомостью на жалованье.
Человек из ведомости хитер. Если спросить его, почему он так равнодушен ко всему на свете, он сейчас же подведет под свое равнодушие каменную идеологическую базу. Он скажет преданным голосом:
- Это все мелочи - замочки, детки, всякая ерунда. Надо смотреть шире, глубже, дальше, принципиальнее. Я люблю класс , весь класс в целом, а не каждого в отдельности. Интересы отдельных единиц не поколеблют весов истории.
Вот маска человека из комариной прослойки. На деле он любит только самого себя (и ближайших родственников - не дальше второго колена).
По своей толстовочной внешности и подозрительно новеньким документам он - строитель социализма (хоть сейчас к фотографу!), а по внутренней сущности - мещанин, себялюбец и собственник.

[спок]

Мы уже не дети

- Есть у тебя друг блондин, только он тебе не друг блондин, а сволочь.
(гадание цыганки)

Лето прошло в невинных удовольствиях. Писатели собирали разноцветные камушки в Коктебеле, бродили ночью по Нащокинскому переулку, алчно поглядывая на строящийся дом РЖСКТ "Советский писатель", подписывали договоры на радиооратории и звуковые киноферии (летом даже ягнята ходят по тропинке хищников), клохча высиживали большие романы, ругали ГИХЛ, хвалили "Федерацию". Осип Брик написал оперу. И Эдуард Багрицкий написал оперу. А Михаил Кольцов побывал в норе у зверя, откуда вернулся цел и невредим, не получив даже царапины.
Некоторым образом все шло правильно. День есть день, ночь есть ночь, а лето есть лето, то есть такое время года, когда допускаются различные шалости.
Все же можно подбить итоги двум истекшим творческим кварталам.
Странное дело, в литературных кругах почему-то воцарился великопостный дух смиренномудрия, терпения и любве. Подчеркиваем, люб-ве.
Такие все стали вежливые, добрые, голубоглазые, что вот-вот снимутся с насиженных мест и переедут на постоянное жительство в Ясную Поляну, громко проповедуя по дороге вегетарианство, воздержание и опять-таки великое чувство любве к посредственным произведениям.
Со всех сторон доносится какой-то безубойный шепот: "Я никого не ем". Джентельменство, сверхъестественное джентельменство разлито в воздухе. Все время пахнет вегеталем, манной кашей, чувствуется приторная тещина ласка.
Где же вы, бодрые задиры?
Где вы, мои друзьья, мои враги? Ничего нельзя разобрать. Все друзья, все блондины.
А какие были у нас титаны критической мысли!
Не успевал человек сочинить первые две главы небольшой сравнительно трилогии, в шестьдесят с гаком печатных листов, как появлялась быстроходная, словно межпланетная ракета, рецензия под заголовком, не оставляющим места благоуханной надежде:
"В мусорный ящик!"
И так становилось страшно, что не хотелось уже думать, кого это в мусорный ящик - книгу ли, автора, а может, обоих вместе, и даже с издателем, а возможно , и с читателем.
Был такой стиль, была такая повадка.
Теперь все поголубело, гораздо стало уважительней. Теперь жарят прямо из "Вишневого сада":
"Дорогой, глубокоуважаемы шкаф".
Лидин - глубокоуважаемый шкаф, и Панферов- шкаф, и Валентин Катаев - глубокоуважаемый, и Афиногенов - дорогой, и Алексей Толстой - "примите и проч.", и Феоктист Березовский - "Позвольте в этот знаменательный день", - неукротимый Вишневский, и маленький кроткий Лапин - все зачислены в шкафы.
И стоят они в ряд, сияя лаком, зеркальными иллюминаторами, очками, латунными ручками и резными загогулинами.
В попыхах попал в шкафы даже поэт Миних.
И только через три недели пришли литературные возчики и, кряхтя, вынесли его из пантеона великой, многотомной отечественной литературы.
Но за исключением этого факта, который можно отнести не к воспитательной работе, а скорее к области погрузочно-разгрузочных операций, почти во всем остальном наблюдается неуемное джентельменство.
"В основном море спокойно", - как говорил грек Попандопуло.
Между тем хочется ссориться.
Мы уже не дети. Советской литературе пятнадцать лет. Совсем не интересны взаимное ласкательство, медоточивость и всякое там, как мог бы сказать Крученых, хухушка хвалит кукуха.
Мы не однородны, не похожи друг на друга. Есть вкусы, есть взгляды, есть точки зрения.
Высказывайтесь, товарищи, начинайте великий спор. Есть о чем спорить, хотя из Ленинграда и донесся протяжный стон Чумандрина, напоминающий сетования старушки зи очереди на тему о том, что все погибло и жизнь уж не краска с 23 апреля сего года.
И вовсе нет надобности ждать съезда писателей или пленума оргкомитете, чтобы потом начать писать всем враз и примерно одно и то же.
Хочется ссориться, и есть из-за чего.
Лето урожайное по произведениям и весьма засушливое по критическим работам (джентельменство и не мотивированное зачисление в шкафы, конечно, в счет не идут).

Вам нравится "Время, вперед!" Катаева?
Вам нравится "Энергия" Гладкова?
Вам нра.. "Москва слезам не верит" Эренбурга?
"Время, пространство, движение" Никулина?
"Поднятая целина" Шолохова?
"Сталинабадский архив" Лапина и Хацревина?
"Скутаревский" Леонова?
"Собственность" Зозули?
"Цусима" Новикова-Прибоя?
"Последний из удэге" Фадеева?
"Новые рассказы" Бабеля?

Может быть не нравятся? Или одно нра, а другое не нра? Если так, то расскажите по возможности внятно и, главное, не скрывая своей литературной приязни или неприязни.
Почему так горячи литераторы за чайным столом, так умны и обаятельны? И почему так сладковаты и безубойны на кафедре? Почему полны смиренномудрия и любве? Откуда это терпениум мобиле?
Мы привыкли к оговоркам. Поэтому специально для муравьедов и сейчас прилагается оговорка.
Здесь нет призыва к избиению литгугенотов, дело не в том, чтобы против некоторых фамилий поставить меловые кресты, а затем учинить Варфоломеевскую ночь с факелами и оргвыводами, нет даже желания, чтобы кого-либо огрели поленом по хребту (в свое время это называлось "ударить по рукам").
А ведь как давали по рукам! И еще в этом году давали. Чтобы оживить отвращение к такому критиканству, надо каждому сделать настольным третий номер "Иностранной книги" (издание Огиза, тираж 5000 экземпляров, 1932год).
О, здесь все было просто. Площадь рецензии 2х5 сантиметров. Число строк не выше восьми. Трудно было уложиться, но укладывались.
1. Автор не поднимается над уровнем...
2. Автор не выходит из рамок...
3. Книга не представляет интереса...
А об одной книге было состряпано уже сверхрадикальное:
"Описание путешествия автора, французского губернатора Джебель-Друза, по Палестине Ревностный протестант, автор повсюду ищет подтверждения данных евангелия, уделяет все свое внимание историческим памятникам христианства. Книга не представляет".
И все. Точка. Не представляет. Что не представляет? Куда именно не представляет? Не представляет - и конец. Отстаньте! Есть еще восемьсот иностранных книг, и обо всем надо написать на трех страничках.
И выходи в свет пять тысяч экземпляров столь веской критической мысли. А потом сразу - глубокоуважаемый шкаф. Прямо из проруби на верхнюю полку мавританских бань. Дистанция!
Хотелось бы иначе. Без ударов палашом по вые ("книга не представляет"), но и без поцелуйного обряда, шкафолюбия и довольно-таки скучной любве.

[спок]

Бродят по городу старухи

Авторы вынуждены обнажить перед общественностью некоторые интимные черты своего быта.
Они хотят рассказать, какое письмо пришло к ним на днях.
Принято думать, что писатели завалены любовными секретками от неизвестных поклонниц. "Вчера я увидела вас на трамвайной подножке, вы пленили бедное сердце. Ждите меня сегодня в пять у ЗРК №8, у меня в руках будет батон. Ида Р."
Может быть, Зощенко, .как жгучий брюнет, и получает такие нежные записки, но мы лишены этой радости. Нам по большей части несут совсем другое - приглашение на товарищеский чай с диспутами или счета за электричество;

[спок]

бывает и просьба явиться на дискуссионный бутерброд, который имеет быть предложен издательством "Проблемы и утехи" по поводу зачтения вслух писателем Хаментицким своей новой повести; бывают и письма читателей, где они предлагают сюжеты или просят указать, в чем смысл жизни.
А совсем недавно взобралась на шестой этаж старуха, маленькая старуха курьерша с розовым носиком и с глазами, полными слез от восхождения на такую высоту, и с полупоклоном вручила письмо.
И опять это не было любовное письмо от неизвестной трудящейся красавицы. Это не было даже приглашение почавкать за чайным столом на литературные темы.
Письмо было гораздо серьезнее.. Оно будило, звало куда-то в голубые дали.
"Уважаемый товарищ, шлем вам план (схематический) январского сборника "Весна" (приложение к журналу "Самодеятельное искусство").
Рассчитываем, товарищ, на ваше участие. Деревня ждет высококачесвенного репертуара. Отклик остро необходим".
В комнате на шестом этаже стало тихо. Как говорится, ворвалось дыхание чернозема, встала во весь рост проблема решительного поворота к деревне, которая правильно ждет высококачественного репертуара. Одним словом, захотелось включиться.
Уж рисовались перед авторами различные картины их будущей деятельности. Они едут в деревню, изучают быт и сдвиги, следят за ломкой миросозерцаний, наполняют записные книжки материалами, вообще ведут себя, как Флоберы или Иваны Сергеевичи Тургеневы. И наконец, через год или два, произведение написано и сдано в сборник "Весна" (приложение к журналу "Самодеятельное искусство"). Вот как рисовалась авторам их деятельность по освоению деревенской тематики.
Но уж приложенный к письму план сборника одним махом разрушил чудный воздушный замок, возведенный по методу социалистического реализма.
Оказалось, что никуда не над ехать, что литература совсем не такая сложная штука, как до сих пор предполагали, что Флобер с Тургеневым были какие-то водевильные дурни и делали совсем не то, что нужно;оказалось , что все гораздо проще.
Это ясно было из плана, в котором излагались требования и пожелания редакции:
1. За сжатые сроки сева (монолог).
2. Тягловая сила. Меньше нагруженности зимой, мобилизация кормов (сценка).
3. Тракторы. Заблоговременный ремонт, запасные части, горючее, смазка (обозрение).
4. Семена, зерно, картофель и т.д. (пьеса). Общественное питание, бронь продуктов к севу (куплеты).
На создание всей этой пролетарско-колхозной литературы давался штурмовой срок - пятнадцать дней. Пришлось укладываться, впихиваться в эти теные рамки. Деревня ждала, надо было торопиться.
- Успеем?
- Очевидно, редакция находит срок достаточным. Им виднее. Они все-таки ближе к земле.
- Что же нам взять? Меня, например, волнует пункт четвертый. Пьеса. "Семена, зерно, картофель и т.д.". Прекрасная тема.
- Сомневаюсь . Чего-то тут не хватает. Зерна! Картофель! Какая тут может быть коллизия?
- А "и т.д."? В этом "и т.д." что-то есть. Тут кое-что можно построить. Если не пьесу, то драматический этюд.
- Но, позвольте, редакция не хочет этюда. В этой теме она видит пьесу. Аннам надо с ними считаться. Они все-таки ближе к земле.
= Да, они ближе = это верно.
= Вот пункт второй - это типичная пьеса - "Тягловая сила" Тут чувствуется что-то драматургическое. "Меньше нагруженности зимой, мобилизация кормов".ю МХАТ! Метерлинк! Пять актов с соевым апофеозом!
- Чувствуется-то оно чувствуется. Но люди просят сценку, а не драму. Ведь они знают, что надо деревне. Они ближе к земле.
- Да, Плохо. Они ближе. А мы дальше.
- Может, напишем обозрение по пункту третьему? Название, как в циркуляре - "Тракторы". Да и акты уже размечены, ничего не надо придумывать. Акт первый - "Заблаговременный ремонт". Акт второй - "Запасные части". Акт третий - "Горючее и смазка".
- А не лучше ли сделать из этого водяную пантомиму? Не придется писать диалоги, не так совестно будет. А? Ей-богу, сделаем водяную!
Незаметно для самих себя авторы (еще полчаса назад честные и голубоглазые) заговорили ужасающим языком халтурщиков.. А еще немножко позже, хихикая и радуясь тому,, что дело можно будет сварганить не в пятнадцать дней , а в полчаса, они налегли на пункт четвертый, любезно предложенный редакцией "Самодеятельного искусства" - "Общественное питание, бронь продуктов к севу (куплеты)".

Заготовил Митька бронь,
Митьк бронь,
Митька бронь,
Будет сыт у Митьки конь,
Миткин конь,
Митькин конь.

- Теперь давай отрицательного типа!
- Вот это правильно. После положительного полагается отрицательный.
- А не наоборот? Кажется , после отрицательного положительный?
- Все равно. Если им понадобится, они переставят. Они ближе к земле.

Не готов Егорка к севу,
Не подвез продуктов к хлеву,
Зацепился за овин -
Бронь рассыпал, сукин сын.

Дело ладилось. Сейчас даже пьеса "Семена, зерно, картофель" не казалась уже такой туманной, как раньше. А "Тягловая сила" так и просилась в сценку.
Авторы на глазах превращались в труху.
Уже почти готов был высококачественный репертуар для деревни, как вдруг они остолбенело уставились друг на друга и, не сговариваясь, изорвали клочки бронь-куплеты. Потом, также не уславливаясь, потянулись к змей-искусительному плану и снова стали в него вчитываться.
Нет! Все верно. Официальное учреждение в документе, напечатанном на папиросной бумаге, предлагало срочно изготовить халтуру, ибо что же другое можно написать в штурмовой срок на тему: "Годовой производственный план. Производственные совещания между колхозами, реальный документ борьбы за урожай, севооборот, и расстанока рабочей силы".
Решительно можно сказать, что на этом месте письмо теряет значение интимной черты из быта авторов. Оно делается гораздо серьезнее. Это сигнал бедствия в литературе.
Про всему городу бродят старушки с разносными книгами. Они взбираются на этажи и с полупоклонами вручают литераторам ведомственные циркуляры, долженствующие вызвать расцвет отечественного искусства.
Кто может поручиться, что не сидит уже за колеблющимися фанерными стенками своего кабинета какой-нибудь чемпион-администратор среднего веса и не сочиняет гадкий меморандум:
"Писатель, стоп! Комсомол ждет высококачественного репертуара. Штурмуй молодежную тематику!
Срок сдачи материала двадцать четыре часа.
План.
1. За многомиллионный комсомол (балет).
2. Вопросы членства и уплата взносов (опера).
3.. Освоение культнаследства прошлого (куплеты).
4. Организационная схема взаимоотношений обкомов ВЛКСМ с райкомами ВЛКСМ (скетч на десять минут)".
И куплет, в котором организованный Лешка усвоил наследие, а недопереварившийся в котле Мотька такового недоусвоил, будет изготовлен в аварийном порядке не в двадцать четыре часа, а в три минуты, потому что этим путем халтура легализуется, поощряется и даже пламенно приветствуется.
И плетутся по городу старушки, кряхтя, поднимаются они на этажи, двери перед ними распахнуты, уже готовы перья и пишущие машинки, и чадные ведомственные розы расцветают в садах советской литературы.

[спок]

Счастливый отец.

Товарищ Сундучанский ожидал прибавления семейства. В последние решающие дни он опустился между столами сослуживцев и расслабленным голосом бормотал:
- Мальчик или девочка? Вот что меня интересует. Марья Васильевна! Если будет девочка, как назвать?
Марью Васильевну вопрос о продлении славного рода Сундучанских почти не интересовал.
- Назовите Клотильдой, - хмуро отвечала она,- или как хотите. По общественным делам я принимаю только после занятий.
- А если мальчик? - допытывал Сундучанский.
- Извините, я занята, - говорила Марья Васильевна, у меня ударное задание.
- Если мальчик, - советовал товарищ Отверстиев, - назовите в мою честь - Колей... И не путайся здесь под ногами, не до тебя. Мне срочно нужно вырешить вопросы тары.
Однажды Сундучанский прибежал на службу, тяжело дыша.
- А если двойня, тогда как назвать? - крикнул он на весь отдел.
Служащие застонали.
- О черт! Пристал! Называй как хочешь! Ну, Давид и Голиаф.
- Или Брокгауз и Ефрон. Отличные имена.
Насчет Брокгауза сказал Отверстиев. Он был остряк.
- Вы вот шутите,- сказал Сундучанский жалобно,- а я уже отправил жену в родовспомогательное заведение.
Надо правду сказать, никакого впечатления не вызвало сообщение товарища Сундучанского. Был последний месяц хозяйственного года, и все были очень заняты.
Наконец удивительное событие произошло. Род Сундучанских продлился. Счастливый отец отправился на службу. Уши его гореши на солнце.
"Я войду, как будто бит ничего не случилось,- думал он,- а когда они набросятся на меня с расспросами, я, может быть, им кое-что расскажу".
Так он и сделал. Вошел, как будто бы ничего не случилось.
- А! Сундучанский! - закричал Отверстиев.- Ну как? Готово?
- Готово,- ответил молодой отец зардевшись.
- Н, тащи ее сюда.
- В том-то и дело, что не ее , а его. У меня родился мальчик.
- Опять ты со своим мальчиком! Я про таблицу говорю. Готова таблица? Ведь ее нужно в ударном порядке сдать.
И Сундучанский грустно сел за стол дописывать таблицу.
Уходя, он не сдержался и сказал Марье Васильевне:
- Зашли бы все-таки. На сына взглянули бы. Очень на меня похож. Восемь с половиной фунтов весит, бандит.
- Три с четвертью кило,- машинально прикинула Марья Васильевна.- Вы сегодня на собрании будете? Вопросы шефства...
- Слушай, Отверстиев, сказал Сундучанский,- мальчик у меня - во! Совсем как человек: живот, ножки. А также уши. Конечно , пока довольно маленькие. Может, зашл бы? Жена кка будте рада!
- Ну, мне пора,- вздохнул Отверстиев.- Мы тут буксир один организуем. Времен, брат, совершенно нет. Кланяйся своей дочурке.- И убежал.
В этот день Сундучанский так никого и ге залучил к себе домой полюбоваться на сына.
А время шло. Сын прибавлял в весе, и родители начали даже распускать слух о том, что он якобы сказал "агу", чего с двухнедельным младенцем обычно никогда не бывает.
Но и эта потрясающая новость не вызвала притока сослуживцев в квартиру Сундучанского.
Тогда горемыка отец решился на крайность. Он пришел на службу раньше всех на доске объявлений вывесил бумажку:

Бригада по обследованию ребенка Сундучанского начинает работу сегодня, в 6 часов, в квартире т. Сундучанского. Явка тт. Отверстиева, Кускова, Имянинен, Шакальской и Башмакова ОБЯЗАТЕЛЬНА.

В три часа к Сундучанскому подошел Башмаков и зашептал:
- Слушай, Сундучанский. Я сегодня никак не могу. У меня кружок и потом... жена больна... ей-богу!
- Ничего не поделаешь,- холодно сказал Сундучанский,- все загружены. Я, может, тоже загружен. Нет, брат, в объявлении ясно написано: "Явка обязательна"...
С соответствующим опозданием, то есть часов в семь, члены бригады, запыхавшись, вбежали в квартиру Сундучанского.
- Надо бы поаккуратнее,- заметил хозяин,- ну да ладно, садитесь. Сейчас начнем.
И он вкатил в комнату коляску, где, разинув рот, лежал молодой Сундучанский.
- Вот, сказал Сундучансий-отец.- Можете смотреть.
- А как регламент? - спросила Шакальская.- Сначала смотреть, а потом задавать вопросы? Или можно сначала вопросы?
- Можно вопросы,- сказал отец, подавляя буйную радость.
- Ну скажет ли нам докладчик,- спросил Отверстиев привычным голосом,- каковы качественные показатели этого объекта...
- Можно слово к порядку ведения собрания?- перебила, как всегда, активная Шакальская.
- Не замечается ли в ребенке недопотолстения то есть недоприбавления в весе?- застенчиво спросил Башмаков.
И машинка завертелась.
Счастливый отец не успевал отвечать на вопросы.

[спок]

Савана выло

Странный разговор велся в одной из фанерных комнат Изогиза.
Р е д а к т о р. Дорогой Константин Павлович, я смотрел ваш плакат... Одну минутку, я закрою дверь на ключ, чтобы нас никто не услышал...
Х у д о ж н и к. (болезненно улыбается).
Р е д а к т о р. Вы знаете, Константин Павлович, от вас я этого не ожидал. Ну что вы нарисовали? Посмотрите сами!
х Как что? Все соответствует теме "Больше внимания общественному питанию". На фабрике-кухне девушка-официантка подает обед. Может быть, я подпись переврал? (Испуганно декламирует.) "Дома грязь, помои, клоп - здесь борщи и эскалоп. Дома приму, корки, тлен - эскалоп здесь африкен".
Р е д а к т о р. Да нет... Тут все правильно. А вот это что, вы мне скажите?
Х у д о ж н и к. Официантка.
Р е д а к т о р. Нет, вот это! Вот! (Показывает пальцем.)
Х у д о ж н и к. Кофточка.
Р е д а к т о р. (проверяет, хорошо ли закрыта дверь). Вы не виляйте. Вы мне скажите, что под кофточкой?
Х у д о ж н и к. Грудь.
Р е д а к т о р. Вот видите. Хорошо, что я сразу заметил. Эту грудь надо свести на нет.
Х у д о ж н и к. Я не понимаю. Почему?
Р е д а к т о р. (застенчиво). Велика. Я бы даже сказал - громадна, товарищ, громадна.
Х у д о ж н и к. Совсем не громадная. Маленькая, классическая грудь. Афродита Анадиомена. Вот и у Кановы "Отдыхающая Венера"... Потом возьмите, наконец, известный немецкий труд профессора Андерфакта "Брусте унд люсте", где с цифрами в руках доказано, что грудь женщины нашего времени значительно больше античной... А я сделал античную.

Р е д а к т о р. Ну и что из того, что больше? Нельзя отдавать во власть подобного самотека. Грудь надо организовать. Не забывайте, что плакать будут смотреть женщины и дети. Даже взрослые мужчины.
Х у д о ж н и к. Ка-то вы смешно говорите. Ведь моя официантка одета. И потом, грудь все-таки маленькая. Если перевести на размер ног, то выйдет никак не больше, чем тридцать третий номер.
Р е д а к т о р. Значит, нужен мальчиковый размер, номер двадцать восемь. В общем, бросим дискуссию. Все ясно. Грудь - это неприлично.
Х у д о ж н и к. (утомленно). Какой же величины, по-вашему, должна быть грудь официантки?
Р е д а к т о р. Как можно меньше.
Х у д о ж н и к. Однако я бы уж хотел знать точно.
Р е д а к т о р. (мечтательно). Хорошо, если бы совсем не было.
Х у д о ж н и к. Тогда, может быть, нарисовать мужчину?
Р е д а к т о р. Нет, чистого, стопроцентного мужчину не стоит. Мы все-таки должны агитировать за вовлечение женщин на производство.
Х у д о ж н и к. (радостно). Старуху!
Р е д а к т о р. Все же хотелось бы молоденькую. Но без этих... признаков. Ведь это, как-никак, согласитесь сами, двусмысленно.
Х у д о ж н и к. А бедра? Бедра можно?
Р е д а к т о р. Что вы, Константин Павлович! Никоим образом - бедра! Вы бы еще погоны пририсовали. Лампасы! Итак, заметано?
Х у д о ж н и к. (уходя). Да, как видно, заметано. Если нельзя иначе. До свиданья.
Р е д а к т о р. До свиданья, дружочек. Одну секунду. Простите, вы женаты?
Х у д о ж н и к. Да.
Р е д а к т о р. Нехорошо. Стыдно. Ну ладно, до свиданья...
И побрел художник домой замазывать классическую грудь непроницаемой гуашью.
И замазал.
Добродетель (ханжество плюс чопорность из штата Массачузетс, плюс кроличья паника) восторжествовала.

Красивых девушек перестали брать на работу в кинематографию.
Режиссер мыкался перед актрисой, не решался, мекал:
- Дарование у вас, конечно, есть... Даже талант. Но какая-то вы такая... с физическими изъянами. Стройная, как киевский тополь. Какая-то вы , извините меня, красавица. Ах, черт! "Она была бы в музыке каприччио, в скульптуре статуэтка ренессанс". Одним словом, в таком виде никак нельзя. Что скажет общественность, если увидит на экране подобное?
- Вы несправедливы, Люцифер Маркович,- говорила актриса, - за последний год (вы ведь знаете, меня никуда не берут) я значительно лучше выгляжу. Смотрите, какие морщинки на лбу. Даже седые волосы появились.
- Ну что - морщинки! - досадовал режиссер. - Вот если бы у вас были мешки под глазами! Или глубоко запавший рот. Это другое дело. А у вас рот какой? Вишневый сад. Какое-то "мы увидим небо в алмазах". Улыбнитесь. Ну, так и есть! Все тридцать два зуба! Жемчуга! Торгсин! Нет, никак не могу взять вас. И походка у вас черт знает какая. Грациозная. Дуновение весны! Смотреть противно!
Актриса заплакала.
- Отчего я такая несчастная? Талантливая - и не кривобокая?
- В семье не без урода, - сухо заметил режисер.- Чтож мне с вами делать? А ну, попробуйте-ка сгорбиться. Больше, гораздо больше. Еще. Не можете? Где ассистент? Товарищ Сатанинский, навесьте ей на шею две-три подковы. Нет , не из картины "Шурупчики граненные", а настоящие, железные. Ну как, милуша, вам уже удобнее ходить? Вот и хорошо. Один глаз надо будет завязать черной тряпочкой. Чересчур они у вас симметрично расположены. В таком виде, пожалуй, дам вам эпизод. Почему же вы плачете? Фу, кто его поймет, женское сердце!
Мюзик-холл был взят ханжами в конном строю одним лихи налетом, который, несомненно, войдет в мировую историю кавалерийского дела.
В захваченном здании была произведена рубка лозы. Балету из тридцати девушек выдали:
30 пар чаплинских чоботов
30 штук мужских усов
30 старьевщицких котелков
30 пасторских сюртуков
30 пар брюк

Штаны были выданы нарочно широчайшие, чтоб никоким образом не обрисовалась бы вдруг волшебная линия ноги.
Организованные зрители очень удивлялись. В программе обещали тридцать герлс, а показали тридцать заморованных существ неизвестного пола и возраста.
Во время танцев со сцены слышались подавленные рыданья фигуранток. Но зрители думали, что это штуки Касьяна Голейзовского - искания, нюансы, взлеты.
Но это были штуки вовсе не Голейзовского.
Это делали и делают маленькие кустарные Савонаролы. Они корректируют великого мастера Мопассана, они выбрасывают оттуда художественные подробности, которые им кажутся безнравственными, они ужасаются, когда герой романа женится. Поцелуйный звук для них срташее разрыва снаряда.
Ах, как они боятся, как им тяжело и страшно жить на свете!
Савонарола? Или хотя бы Саванарыло?
Нет! Просто старая глупая гувернантка, та самая, которая никогда не выходила на улицу, потому что там можно встретить мужчин. А мужчины - это неприлично.
- Что . тут неприличного? - говорили ей. - Ведь они ходят одетые.
- А под одеждой они все-таки голые! - отвечала гувернантка. - Нет, вы меня не собьете!