Цветы от Маяковского.

[lucky]

Цветы от Маяковского.
О любви Владимира Маяковского к Лиле Брик все помнят по двум причинам: с одной стороны, то была действительно великая любовь великого, поэта; с другой - Лиля Брик со временем превратила статус любимой женщины Маяковского в профессию. И уже никому не давала забыть, об их странных и порой безумных отношениях; о букетике из двух рыжих морковок в голодной Москве; о драгоценном автографе Блока на только что отпечатанной тонкой книжечке стихов, - обо всех иных чудесах, которые он подарил ей.

Спойлер

А ведь Маяковский творил чудеса не только для нее одной, просто о них постепенно забыли. И, наверное, самая трогательная история в его жизни произошла с ним в Париже, когда он влюбился в Татьяну Яковлеву.

Между ними не могло быть ничего общего. Русская эмигрантка, точеная и утонченная, воспитанная на Пушкине и Тютчеве, не воспринимала ни слова из рубленых, жестких, рваных стихов модного советского поэта, "ледокола" из Страны Советов.

Она вообще не воспринимала ни одного его слова, - даже в реальной жизни. Яростный, неистовый, идущий напролом, живущий на последнем
дыхании, он пугал ее своей безудержной страстью. Ее не трогала его собачья преданность, ее не подкупила его слава. Ее сердце осталось равнодушным.

И Маяковский уехал в Москву один.
От этой мгновенно вспыхнувшей и не состоявшейся любви ему осталась
тайная печаль, а нам - волшебное стихотворение "Письмо Татьяне Яковлевой" со словами:

"Я все равно тебя когда-нибудь возьму-
Одну или вдвоем с Парижем!"
Ей остались цветы. Или вернее - Цветы.
Весь свой гонорар за парижские выступления Владимир Маяковский

положил в банк на счет известной парижской цветочной фирмы с единственным условием, чтобы несколько раз в неделю Татьяне Яковлевой приносили букет самых красивых и необычных цветов - гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз орхидей, астр или хризантем.



Парижская фирма с солидным именем
четко выполняла указания сумасбродного клиента - и с тех пор, невзирая на
погоду и время года, из года в год в двери Татьяны Яковлевой стучались
посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой:

"От Маяковского".

Его не стало в тридцатом году - это известие ошеломило ее, как удар:
неожиданной силы. Она уже привыкла к тому, что oн регулярно > > вторгается в ее жизнь, она уже привыкла знать, что он где-то есть и шлет ей цветы,



Они не виделись, но факт существования человека, который так ее любит, влиял на все происходящее с ней: так Луна в той или иной степени влияет на все живущее на Земле только потому, что постоянно вращается рядом.



Она уже не понимала как будет жить дальше - без этой безумной любви, растворенной в цветах. Но в распоряжении, ocтавленном цветочной фирме влюбленным поэтом, не было ни слова про его смерть.

И на следующий день на ее пороге возник > > рассыльный
с неизменным букетом и неизменными словами: "От Маяковского".

Говорят, что великая любовь сильнее смерти, но не всякому удается
воплотить это утверждение в реальной жизни. Владимиру Маяковскому удалось.

Цветы приносили в тридцатом, когда он умер, и в сороковом, когда о нем уже
забыли.

В годы Второй Мировой, в оккупировавшем немцами Париже она выжила только потому, что продавала на бульваре эти роскошные букеты. Если каждый цветок был словом "люблю", то в течение нескольких лет слова его любви спасали ее от голодной смерти.

Потом союзные войска освободили Париж, потом, она вместе со всеми плакала от счастья, когда русские вошли в Берлин - а букеты все несли.

Посыльные взрослели на ее глазах, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью ему не случилось частью. И уже как пароль, который дает им пропуск в вечность,
говорили, улвеликой легенды - маленькой, но неотъемлемой правда это или красивый вымысел, пока однажды, в конце семидесятых yлыбаясь улыбкой заговорщков: "От Маяковского". Цветы от Маяковского стали теперь и парижской историей.

Советский инженер Аркадий Рывлин услышал эту историю в юности, от своей матери и всегда мечтал узнать попасть в Париж.

Татьяна Яковлева была еще жива, и охотно приняла своего соотечественника.
Они долго беседовали обо всем на свете за чаем с пирожными.



В этом уютном доме цветы были повсюду - как дань легенде, и ему было неудобно расспрашивать седую царственную даму о когдатошнем романе ее молодости:он полагал это неприличным. Но в какой-то момент все-таки не выдержал, спросил, правду ли говорят, что цветы от Маяковского спасли ее во время войны?
Разве это не красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд... -

Пейте чай, - ответила Татьяна - пейте чай. Вы ведь никуда не торопитесь?
И в этот момент в двери позвонили.
Он никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного, букета золотых японских хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого сверкающего на солнце великолепия голос посыльного произнес: "От Маяковского".


У рассыльных привычный труд, -
Снег ли, дождик ли над киосками, -
А букеты его идут
Со словами: от Маяковского.
Без такого сияния,
Без такого свечения
Как не полно собрание
Всех его сочинений


Стихи Аркадия Рывлина

[july142009]

lucky гонит под заказ

lucky
активно вкючился в идеологическую реальность советской власти, начав публиковать свои вирши в журналах "Крокодил" и "Лапоть"

)))

[lucky]

Роман Каплан у ресторана "Русский Самовар" в Манхэттене


Зима. Что делать нам в Нью-Йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмем себе чуть-чуть икорки
И водочки на ароматной корке.
Согреемся у Каплана.

Это стихи Иосифа Бродского. Не самые известные, вошедшие далеко не во все хрестоматии. Но написанные от души, искренне. Да и не только стихи писал Бродский о русском ресторане в столице мира, как часто называют Нью-Йорк.

Спойлер

Я так полагаю, что в истории мировой цивилизации и печатного слова не было такого прецедента, когда бы лауреат Нобелевской премии выступал бы в качестве "литературного негра" и писал за другого человека, не профессионального литератора черновик послания, который затем подвергался бы правке и публиковался за подписью владельца ресторана, а не самого лауреата. Однако чего не сделаешь ради своего многолетнего друга, с которым столько связывает.

Так вот, Иосиф Бродский написал первый вариант такого письма для своего друга Романа Каплана, который отвечает за все про все в ресторане "Русский самовар". А письмо это было ответом на статью в журнале "Нью-Йоркер", в котором ресторан называли гнездом русской мафии. Бродский с Капланом поломали немало перьев, прежде чем полностью согласились с клеветнической статьей. Да, "Русский самовар" действительно олицетворяет собой русскую мафию в Нью-Йорке. Это поистине настоящее гнездо мафии. Мафии художественной и поэтической, мафии музыкальной и танцевальной. Мафии талантливых людей. Вот какое это гнездо.

Письмо это было опубликовано за подписью Каплана, автор клеветнической статьи пришел к нему извиняться, но принят не был — у нас собственная гордость, с нехорошими людьми мы не общаемся. Потому что в "Русский самовар" ходят только хорошие люди.

Когда-нибудь кто-нибудь напишет сагу об этом ресторане и о тех людях, которые ходили и ходят сюда, и получится как бы выжимка из энциклопедии — столько знаменитостей, наверное, не осчастливливали своим присутствием ни одно место в Нью-Йорке, где говорят на русском языке... И обязательно очень тепло — и по заслугам — расскажут об очень колоритном и интереснейшем, с большим чувством юмора владельце ресторана, которого без всякого преувеличения можно назвать ходячей летописью творческой эмиграции, поверенным тайн многих выдающихся людей.

Впрочем, я, наверное, ошибся. Потому что не сага, а поэма уже написана. Поэма не в стихах, а в прозе. Поэт Анатолий Нейман написал книгу — очень интересную — "Роман с самоваром". Книга о ресторане "Русский самовар", который находится в одном из самых престижных мест в Нью-Йорке. Но ведь это не только ресторан. Это и место встреч очень известных людей. Это музей, это клуб любителей поэзии. В выходные дни здесь проходят вечера поэзии. Свои стихи здесь читают не только русскоязычные поэты. Здесь звучат стихи на английском, французском, польском языках.

На одном из таких вечеров я недавно побывал. Нельзя сказать, что публика ломилась, как в свое время на встречи с Евгением Евтушенко или Андреем Вознесенским, собиравшим полные стадионы. Но те времена давно прошли. Сейчас поэтические аудитории значительно скромнее. Зато это настоящие любители поэзии, которые следуют не моде, а, говоря высоким штилем, велению сердца...

А разговор наш с Романом Капланом начался не с похвального слова, а с моего обвинения в его адрес.



— Роман, хочу вас сурово упрекнуть и даже обвинить в том, что вы не уберегли выдающегося поэта от преждевременной смерти. Я слышал, что Бродский часто ходил к вам, у вас вкусно готовят, и он с удовольствием вкушал холодцы наваристые и пельмени, любил жареную гусятину, словом, все то, что ему есть при его больном сердце нельзя было ни в коем случае. Врачи бы пришли в ужас от такой "диеты". А вы этому потворствовали, хотя должны были прикрыть собою амбразуру, не допустить, чтобы поэт гробил свое здоровье, и кормить его овсянкой и протертой морковью.

— Вы знаете, есть люди, которые считают, что надо наслаждаться этой минутой и не планировать все наперед. Древние римляне говорили, что сегодня я, а завтра ты. Всех ждет одна ночь. Иосиф был человеком, который себя не щадил. Это было связано с его невероятной щедростью и ответственностью за то, что он делает, — за русскую словесность. Это самое главное, что им двигало, а не мысль о том, проживет он днем больше или днем меньше. Он неважно себя чувствовал, но на уговоры изменить образ жизни не поддавался. Когда ему посоветовали бросить курить, он позвонил мне и попросил у меня трубку, мол, буду имитировать процесс курения. Я коллекционировал трубки, их у меня собралось множество. Он встретился с моей женой Ларой, и она ему передала несколько трубок от меня. Он дня три крепился и буквально грыз мундштуки, а потом не выдержал и стал затягиваться. Кстати, он не знал предела, зубами выдирал фильтр. Что-нибудь запрещать ему было совершенно невозможно. Так что, пожалуйста, не обвиняйте меня, я не виноват.

— А какие у него были пристрастия в пище и выпивке?

— У него был самый простой вкус. Вы правильно отметили про холодец, пельмени. Обожал хорошо приготовленного гуся, это у него было одно из любимых блюд. А из крепких напитков предпочитал водку с киндзой и укропом, еще очень выделял виски "Бушмилл".

— Роман, а правда, что Бродский вместе с Михаилом Барышниковым были совладельцами вашего ресторана?

— Ресторан я открыл больше 20 лет назад, и он у меня был поначалу в таком захудалом состоянии... Манхеттен — сердце Нью-Йорка, здесь все шумит. Но у нас было тихо. Начали строить дом с левой стороны, окружили нас лестницами, мы сидели в почти пустом помещении и ожидали посетителей. Денег уже не было и начали подумывать о том, чтобы закрыть лавочку. В 1987 году Иосиф получил Нобелевскую премию, и мы, естественно, очень торжественно отмечали это событие. Народу было много, были знаменитости. Я давно знал Бродского и обратился к нему за помощью. Иосиф вместе с Мишей Барышниковым решили мне помочь. Они внесли деньги, а я им отдал какую-то долю от этого ресторана. Но, кроме того, что они помогли мне денежками, они, прежде всего, помогали мне своими выдающимися именами. Они часто бывали у меня, публика, естественно, их узнавала, причем особой популярностью пользовался не столько Иосиф, сколько Михаил Барышников. Он был лицом узнаваемым, снимался в кинофильмах. А Иосиф приходил скромно, садился с правой стороны за последний стол.

Увы, дивидендов я не платил, но я каждый год торжественно отмечал его день рождения. Не было дня, когда бы мы ни вспоминали Иосифа. И сейчас мы продолжаем его дело. Незадолго до смерти он учредил стипендию, которая поощряет талантливых людей в России и предоставляет им возможность поездки в Италию. Эта традиция и сейчас продолжается, немало талантливых поэтов и писателей ездили благодаря фонду, созданному Бродским.

— Почему именно в Италию?

— Потому что в Италии сосредоточена выдающаяся древняя культура мира. Иосиф очень любил эту страну. Отмечая его день рождения, мы собираем деньги в этот фонд.

— Когда вы с поэтом познакомились и при каких обстоятельствах? И чем вы были интересны поэту? Я знаю, вы из Питера. Чем вы там занимались, пока ни стали великим ресторатором? Или таким сразу родились?

— До того, как стать, как вы говорите, великим ресторатором, я водил экскурсии в Ленинграде, учился в аспирантуре в Эрмитаже, преподавал английский. А с Иосифом мы впервые встретились на одном поэтическом вечере, где он читал стихи. Бродскому было тогда лет 19-20. Мы иногда встречались потом, нередко он мне звонил, слово какое-то узнать, потому что у меня была слава большого специалиста в области иностранных языков. А сошлись мы, скажем так, на почве его стихов. Стихи поразительные, я с самого начала это почувствовал. И оценил его талант, его гигантские возможности. А потом мы через много лет встретились в Нью-Йорке.

— Про вас, Роман, такой слух ходит, что вы настолько дружили с Бродским, что даже интонацию его перенимали, манеру общения...

— Вы знаете, наверное: иногда с человеком встречаешься — и возникает такое ощущение, что ты с ним одной крови, связан какими-то непостижимыми узами. Присутствие этих прекрасных людей, с которыми я общался, окрыляло меня. Я всегда благоговел перед ними, если слышал что-то от них, то спешил прочитать эту книгу или учил на память стихотворение, которое они цитировали. Вы не представляете мое состояние, когда однажды, познакомив меня с блистательной писательницей Сьюзен Зонтаг, он представил меня так — мой друг Роман. Это был первый раз, когда он назвал меня своим другом. На меня это немедленно наложило невероятную ответственность. Если меня назвал другом такой замечательный человек, то я ведь должен соответствовать этому слову, не имею права ни в чем его подвести.

— Я, увы, с Бродским знаком не был. Но хорошо знаю многих очень близких ему людей. Он, судя по их рассказам, был человеком непредсказуемым, мог и обидеть грубым словом или неприкрытой и беспощадной иронией, даже до слез довести. Правда, был отходчив и незлопамятен, потом приносил извинения.

— Он был человеком огромной эрудиции и огромных знаний. И вот представьте себе ситуацию, что попадается ему на пути какой-то грешный, который начинает у него время занимать и голову пудрить разной ерундой. А как большой поэт с обостренным восприятием может относиться к этому человеку, который у него только время отнимает и досаждает ему? Бродский ведь сразу определял, с кем он имеет дело. Он даже сам говорил: "Как мы узнаем друг друга? Как собаки, носом, принюхиваясь, прислушиваясь к каждому слову". Конечно, он мог быть и шутлив, и насмешлив, и ироничен, а порою был весьма жестким. Он был, как многие, вспыльчив и отходчив. Но в нем было больше от святых. И речь здесь идет не о безгрешности, а о нравственности.

Его талант и его нравственность быстро оценили в Америке. Когда он получил различные престижнейшие премии, титул поэта-лауреата США (1991 г. — ред.), некоторые предсказывали, что американская поэтическая элита вряд ли так просто примет заслуги поэта, для которого английский язык был не родным. Мало ли прекрасных американских мастеров слова. Но Бродского приняли. Его репутация была высочайшей. Он считался одним из блистательнейших поэтов современности и блистательнейших знатоков американской поэзии. Если бы вы знали, как его любили американские знаменитости, какие теплые отношения связывали его с поэтами, писателями, музыкантами, художниками. Кто только к нам ни приходил в ресторан вместе с Иосифом. Можете себе представить, например, вечер, где стихи читают два лауреата Нобелевской премии — Иосиф Бродский и Дерек Уолкот. Они с Дереком дружили и в чем-то были похожи. Конечно, не внешностью, но своей увлеченностью, той атмосферой возвышенности, которую создавали вокруг себя.

— Кажется, коэффициент знаменитостей на квадратный метр вашей ресторанной площади больше, чем в любом другом подобном заведении. Кто у вас бывает?

— Если я начну сейчас перечислять — от Булата Окуджавы, Беллы Ахмадуллиной, Юза Алешковского, Соломона Волкова, Мстислава Ростроповича до Лени Ярмольника — то это займет все место, отведенное в журнале для нашей беседы. Мне легче сказать, кого из русских знаменитостей здесь не было.

Памятны встречи с очень многими из тех, кто к нам приходил...

Настоящим рыцарем в жизни был Мстислав Ростропович. Он пришел к нам в первый раз после того, как не стало Иосифа Бродского, и спросил, за каким столом он обычно сидел. И потом знаменитый музыкант предпочитал сидеть именно за этим столом. Причем иногда он ставил меня в неловкое положение. Я, естественно, не хотел брать с него денег. А он первый раз попросил счет, иначе пригрозил, что никогда больше сюда не придет. Я ему представил самый скромный счет. Он его поправил существенно в сторону увеличения и сказал, что в том-то и проявляется дружба, что друзьям надо помогать.

А сколько у нас было не только наших соотечественников, а знаменитых людей, известных всему миру! Среди них Лайза Минелли, Барбара Стрейзанд, Мишель Легран, Жерар Депардье, Милош Форман.

Лайза Минелли пела для нас свою всему миру известную песню из фильма "Кабаре". Потом сопровождающие ее говорили, что она в ресторанах никогда не поет, а тут сама вызвалась.

C Барбарой Стрейзанд связан интересный случай. Однажды Михаил Барышников привел с собой в ресторан 18 своих голливудских друзей. Среди них была и знаменитая певица и актриса. Признаться, она не произвела на меня особого впечатления. Такая не очень примечательная на вид. Без всякой косметики она отнюдь не производила впечатления всемирной звезды. В этот вечер у нас свой день рождения отмечал Дмитрий Хворостовский. Дмитрий к тому времени еще не был таким известным, как сейчас. Наши музыканты, зная, что Дима любит петь в ресторане, начали играть "Очи черны". И Дима запел. Не вставая, прямо сидя на стуле за столиком. Наступила мертвая тишина. Все прервали трапезу и разговоры, слушали Диму. Весь этот голливудский стол замер, все были поражены, сидели в оцепенении. Что-то невероятное было в ресторане, как это бывает, когда присутствие выдающегося человека рядом электризует всех собравшихся. Все встали и со всех сторон начались бешеные аплодисменты. И Барбара Стрейзанд сказала: сколько же у вас талантов!

Запомнился и такой эпизод Максим Венгеров, молодой, талантливый скрипач, пришел сюда после своего очень успешного концерта. Засиделись допоздна. В ресторане почти уже никого не осталось. И знаменитый скрипач вынимает скрипку и говорит: мне было так хорошо, что я хотел бы сыграть для вас. И начинает играть. Почти пустой зал и в пустом зале играет известнейший скрипач. Потому что у него хорошо на душе. Играл для себя, для меня и еще для нескольких людей. Это был поразительный момент.

Жерар Депардье оказался в общении очень простым и доступным человеком. И чрезвычайно начитанным. Мы с ним говорили о французской литературе, он высказывал очень интересные и глубокие мысли.

Кстати, многих наших гостей приводит сюда не только известность нашего ресторана, его особый колорит и то, что он связан со множеством знаменитостей... Приходят сюда, чтобы выразить дань своего уважения русской культуре, русской литературе. Все знают, конечно, Толстого, Чехова, Достоевского. И еще я обратил внимание, что очень большим почетом у американских писателей, музыкантов, художников пользуется Гоголь, чьи произведения весьма популярны среди американских деятелей культуры.

И кто бы у нас ни был, он ощущает здесь себя как дома. И его тянет не только к дружескому общению, но и к поэзии. Про нас даже Василий Аксенов писал стихи:


Входи сюда, усатая мужчина,
И отдохни от чужеземных свар.
Нам целый мир покажется чужбиной,
Отечество нам — "Русский самовар".

[july142009]

lucky
Обожал хорошо приготовленного гуся, это у него было одно из любимых блюд.

[lucky]

[youtube]http://www.youtube.com/watch?v=kWIFqYqTEhA[/youtube]

[lucky]

Один умный профессор однажды в университете задал своим студентам
> такой вопрос.
Все, что существует, создано Богом?>>
Один студент смело ответил: <<Да, создано Богом>>.
Бог создал все?>> спросил профессор.
<<Да, сэр,>> ответил студент.
Профессор спросил, <<Если Бог создал все, значит Бог создал зло, раз
оно существует. И согласно тому принципу, что наши дела определяют нас
самих, значит Бог есть зло.>>
Студент притих, услышав такой ответ. Профессор был очень доволен
собой. Он похвалился студентам, что он еще раз доказал , что вера в Бога это
миф.
Еще один студент поднял руку и сказал <<Могу я задать вам вопрос,
профессор?>>.
<<Конечно,>> ответил профессор.
Студент поднялся и спросил <<Профессор, холод существует?>>
<<Что за вопрос? Конечно, существует. Тебе никогда не было холодно?>>
Студенты засмеялись над вопросом молодого человека. Молодой человек
ответил, - << На самом деле, сэр, холода не существует. В соответствии с
законами физики, то, что мы считаем холодом в действительности является
отсутствием тепла. Человек или предмет можно изучить на предмет того,
имеет ли он или передает энергию. Абсолютный ноль (-460 градусов по
Фарингейту) есть полное отсутствие тепла. Вся материя становится
инертной и неспособной реагировать при этой температуре. Холода не
существует. Мы создали это слово для описания того, что мы чувствуем
при отсутствии тепла.>>
Студент продолжил. -<<Профессор, темнота существует?>>
Профессор ответил, <<Конечно, существует.>>
Студент ответил, <<Вы опять неправы, сэр. Темноты также не существует.
Темнота в действительности есть отсутствие света. Мы можем изучить
свет, но не темноту. Мы можем использовать призму Ньютона чтобы разложить
белый свет на множество цветов и изучить различные длины волн каждого
цвета. Вы не можете измерить темноту. Простой луч света может
ворваться в мир темноты и осветить его. Как вы можете узнать насколько темным является какое-либо пространство? Вы измеряете какое количество света представлено. Не так ли? Темнота это понятие, которое человек
использует чтобы описать что происходит при отсутствии света.>>
В конце концов, молодой человек спросил профессора,
- <<Сэр, зло существует?>> На этот раз неуверенно, профессор ответил,
<<Конечно, как я уже сказал. Мы видим его каждый день. Жестокость между
людьми, множество преступлений и насилия по всему миру. Эти примеры
являются не чем иным как проявлением зла.>>
На это студент ответил, - <<Зла не существует, сэр, или по крайней мере его не существует для него самого. Зло это просто отсутствие Бога. Оно похоже на темноту и холод -- слово, созданное человеком чтобы описать отсутствие Бога. Бог не создавал зла. Зло это не вера или любовь, которые существуют как свет
и тепло. Зло это результат отсутствия в сердце человека Божественной
любви. Это вроде холода, который наступает, когда нет тепла, или вроде
темноты, которая наступает, когда нет света.>>
Профессор сел.
Имя студента было -- Альберт Эйнштейн

[lucky]

Омар Хайям и Джек Лондон против Гарри Поттера

Спойлер

Вы замечали, что мы, похоже, почти совсем разучились быть довольными жизнью, сегодняшним днем, обычным, как и тысячи других. Нет, нам обязательно подавай что-то особое, чтобы у нас повысился жизненный тонус. Как будто недостаточно того, что ветерок овевает наши лица и мы можем щуриться, глядя на солнце, и радоваться, что нас сегодня ждет прекрасный обед, а возможно, и прекрасная встреча. Увы, некоторым людям этого недостаточно. Когда-нибудь придет день, когда они пожалеют, что не ценили обычные жизненные радости, ничем на первый взгляд не примечательные.

Просто удивительно, из-за каких пустяков у людей иногда портится настроение. Малейшая неприятность выводит из себя и отражается на лице чуть ли не как всевселенский катаклизм. Иногда создается впечатление, что вокруг навалом особей, любимое занятие которых мучить самих себя. Им вроде бы доставляет удовольствие считать себя обиженными, упиваться жалостью к себе и драматизировать простейшие жизненные ситуации, которые встречаются каждый день и вовсе не должны эту самую жизнь портить.

Как тут не вспомнить стихи, написанные лет этак девятьсот или чуть больше назад.


Так как вечных законов
твой ум не постиг —
Волноваться смешно
из-за мелких интриг.
Так как Бог в небесах неизменно велик —
Будь спокоен и весел, цени этот миг.

Иногда я чувствую себя виноватым. Это некрасиво, что в моих весьма оптимистичных заметках в "Чайке" я только разок упоминал двух оптимистов, но никогда не писал о них отдельно. О величайших оптимистах. И о величайших пессимистах. Это ведь часто сходится, так же, как притягиваются противоположности.


Жизнь с крючка сорвалась
и бесследно прошла,
Словно пьяная ночь,
беспросветно прошла.
Жизнь, мгновенье которой
равно мирозданью,
Как меж пальцев песок,
незаметно прошла.

Сколько поколений, унесенных ветром историй, могли бы озвучить эти слова Омара Хайяма, если бы могли. Он писал в начале прошлого тысячелетия. Промелькнули столетия, а стихи персидского поэта живут и в начале этого тысячелетия и будет жить в будущем, если человечество себя не угробит.

Америка, которая не очень охотно признает поэтов, пишущих не на английском языке, признала Хайяма давным-давно. Трудно найти крупного американского писателя или поэта, который не упоминал бы Хайяма или в своих книгах или в письмах.

Сведений о нем сохранилось немного. Разные даты отмечают день его рождения и смерти. Некоторые считают что он жил 83 года, другие — 74. Наиболее достоверным считается, что он родился в 1048-м году, а умер в 1122-м.

В одном из воспоминаний современника Хайяма рассказывается: "Однажды в городе Балхе на улице работорговцев во дворце эмира на пиру за веселой беседой наш учитель Омар Хайям сказал: "Меня похоронят в таком месте, где всегда в дни весеннего равноденствия свежий ветер будет осыпать цветы плодовых ветвей". Через 24 года я побывал в Нишапуре, где был похоронен этот великий человек, и попросил указать мне его могилу. Меня привели на кладбище Хайры, и я увидел могилу у подножья садовой стены, осыпанную лепестками цветов так, что она была совершенно скрыта под ними. Я вспомнил слова, сказанные в Балхе, и заплакал. Нигде во всем мире до обитаемых его границ не бывало человека, подобного ему".

Все бренно в этом мире, говорил Хайям. Вечно только движение. Из праха вновь произрастает жизнь, жизнь, которая никогда не кончается.


На зеленых холмах хоросанских полей
Вырастают тюльпаны из крови царей,
Вырастают фиалки из праха красавиц,
Из пленительных родинок между бровей.

Из дали столетий несут нам его стихи философскую мысль и улыбку, гнев и радость, печаль и язвительный смех. Строки, близкие и его современникам, и нам...


Если труженик, в поте лица своего
Добывающий хлеб, не стяжал ничего —
Почему он ничтожеству
кланяться должен
Или даже тому, кто не хуже его?

Годы его учений и странствий проходили в Нишапуре и Самарканде, Бухаре и Балхе. Долог был путь в то время, медленно шли путники по выжженным солнцем дорогам, скрипели неуклюжие телеги. Гораздо быстрее летела молва об Омаре Хайяме и его знаменитых четверостишиях — рубаи.


Мой дух скитаньями пресытился вполне,
Но денег у меня, как прежде, нет в казне.
Я не ропщу на жизнь.
Хоть трудно приходилось,
Вино и красота все ж улыбались мне.

Представим себе солнечный день. Посреди широкой долины, рядом с рекой, катящей свои желтые воды, собрались люди, чтобы послушать поэтов. Звучит музыка. И стихи, тоже звучащие как музыка. Нелегко заслужить признание знатоков, любителей поэзии. Но Омар Хайям всегда был среди победителей, не было ему равных среди поэтов.


Зачем печалью сердечный мир отягчать?
Зачем заботой счастливый
день омрачать?
Никто не знает, что нас
потом ожидает.
Здесь нужно все нам,
что можем мы пожелать.

Но эти выступления были в молодости. А потом Хайям избегал больших сборищ народа. Его рубаи таили в себе опасность. Они высмеивали корысть и лицемерие, показную святость и алчность, ханжество и жестокость.

Он жил в жестокое время, когда жизнь человеческая ничего не стоила. Он был поэтом, астрономом, математиком, философом. Он предсказывал солнечные и лунные затмения. Он исчислил солнечный календарь, наиболее точный из всех существующих и в наши дни. Он совершил реформу календаря за пять веков до реформы папы Григория XII. Он отрицал существование ада и рая. Он был непонятен и потому опасен.

Когда главный везирь могущественного Малик-шаха Низам аль-Мульк предложил ему управлять городом Нишапур, Хайям отказался: "Не хочу управлять людьми, приказывать и запрещать, а хочу весь свой разум посвятить науке на пользу служения людям".

Но его наука не нужна была власть предержащим. В своем трактате он писал: "Мне сильно мешали невзгоды общественной жизни. Мы были свидетелями гибели людей науки, число которых сведено сейчас к незначительной кучке, настолько велики ее бедствия. На этих людей суровая судьба возложила большую обязанность посвятить себя в эти тяжелые времена усовершенствованию науки и научным исследованиям".

Не правда ли, узнаваемая ситуация, актуальная и для наших дней. И так же современно звучат и его рубаи, написанные девять столетий назад.


Тот, кто следует разуму, — доит быка,
Умник будет в убытке наверняка!
В наше время доходней валять дурака,
Ибо разум сегодня в цене чеснока.

В своей жестокий век он писал о разуме, о любви и благоденствии, о совершенном устройстве общества. Он искал в XII веке страну мира, счастья и справедливости и оттуда, из седой древности, протягивал руку в век XVI англичанину Томасу Мору и в век XVII итальянцу Томазо Кампанелле. И если Томаса Мора казнили за светлые его идеи в веке XVI, то как же трудно было Омару Хайяму высказывать свои мысли в XI и XII веках на Востоке, где уделом многих поэтов был трагический конец, а в лучшем случае жизнь, полная лишений.

В свой суровый аскетический век он пел славу радостям жизни, красоте женщин и вину.


Теперь, пока ты волен, встань, пойди,
На светлый пир любовь свою веди.
Ведь это царство красоты не вечно,
Кто знает: что там будет впереди?
Пока с тобой весна, здоровье и любовь,
Пусть нам дадут вина —
багряной грозди кровь.
Ведь ты не золото!
Тебя, глупец беспечный,
Однажды закопав, не откопают вновь.

Так кем же он был? Великим ученым, философом, или эпикурейцем, провозглашающим радости одного дня? Искателем вечных философских истин, или гулякой, насмешником, скептиком, изверившимся во всем и только в вине ищущем усладу?

И в наше время нелегко понять порою скептическую усмешку Хайяма. А в его век ирония его, а чаще язвительный смех — вызывали раздражение. Недаром он писал:


Тайны мира, что я заключил
в сокровенной тетради,
От людей утаил я,
своей безопасности ради.

Но все равно, ему не удалось снять с себя подозрения в том, что он богохульник и опасный для властей человек.

Вот что рассказывает об Омаре Хайяме автор XI-XII веков Кифти в своей "Книге мудрецов": "Когда же его современники очернили веру его и вывели наружу те тайны, которые он скрывал, он убоялся за свою кровь и, легонько схватив поводок своего языка и пера, совершил хадж (паломничество в Мекку) по причине болезни, не по причине богобоязненности, и обнаружил тайны из тайн нечистых. Когда он прибыл в Багдад, поспешили к нему единомышленники по части древней науки, но он преградил перед ними дверь преграждением раскаявшегося, а не товарища по пиршеству. И вернулся он из хаджа своего в свой город, посещая утром и вечером место поклонения и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются. Не было ему равного в астрономии и философии".

Добавим с высоты нашего знания, что не было ему равных и в поэзии.


Все тайны мира ты открыл... Но все ж
Тоскуешь, втихомолку слезы льешь.
Все здесь не по твоей вершится воле.
Будь мудр, доволен тем, что ты живешь.


Многие читатели, возможно, стали интересоваться творчеством Хайяма после того, как стали в детстве поклонниками Джека Лондона. Он часто цитировал восточного мудреца, больше всего в повести "Морской волк".

Странная судьба у Джека Лондона. Он был самым большим оптимистом Америки, самым американским писателем из всех, кто творили здесь. Но его день рождения (12 января 1876 года) в стране не отмечают, никто не пишет о том, что он ярче, чем любой другой человек, олицетворял американский характер и лучше, чем кто-либо другой, выразил этот характер. Я полагаю, ни один писатель за всю историю не был так похож на своих героев, как Джек Лондон. Он был типичнейшим из всех выдающихся американцев, нации, которая бросала вызов трудностям и умело их преодолевала. Но странно, его здесь не ценят. Его мужество невостребовано, его упорство кажется примитивным, идеалы наивными.

У сегодняшних подростков гораздо популярнее борющийся со сказочными бутафориями Гарри Поттер, чем герои Джека Лондона, бросающие вызов судьбе и обстоятельствам. Естественно, я не против Гарри Поттера, пусть каждый читает все, что ему угодно. Но за все надо платить. Если мы едим гамбургеры, то мы платим за это ожирением. Если мы читаем всякую жвачку, то наши мозги тоже заплывают жирком. Когда двенадцатилетний мальчик, следуя моде, зачитывается книгами Роулинг, а о Джеке Лондоне и не слыхивал, то этот мальчик имеет меньше шансов вырасти крепким мужиком, не сгибающимся перед обстоятельствами. В этом я уверен, пусть даже многим моя уверенность покажется смешной и нелогичной.

Наши мускулы ослабли, наши души лишились полета. Герои Джека Лондона не в чести, потому что быть похожими на них трудно, нужны усилия. Герои сейчас вообще уже не нужны, недаром так популярна фраза из фильмов — не надо быть героем. То есть — не выступай и покоряйся обстоятельствам. Герои Джека Лондона не позволили бы кучке мерзавцев запугать себя перочинными ножиками.

Его герои говорили: "Мы — спина к спине — у мачты, против тысячи вдвоем!".

Он не был первоклассным писателем, но, наверное, не было другого за всю историю, который так бы формировал характер. Он писал о людях мудрых и сильных. Атлетов сейчас вокруг мало, чаще встречаются люди, задыхающиеся от одышки, а мудрецы в наше время не в чести. Если ты такой умный, то почему ты не богатый? Он писал про мелких лавочников и страшно переживал, что их психология побеждает. Сейчас эта психология нормальна и естественна как утреннее дуновение ветра на океане.

Его книги в Америке издаются, но очень выборочно, многие из его превосходных романов не выходили в свет уже десятилетиями. Высоколобые критики относились к нему и при его жизни, и сейчас снисходительно, мол, писатель незначительный, третьего плана. А он пережил всех этих критиков и еще многих переживет.

Он оставил после себя множество загадок. И самая парадоксальная состоит в том, что, будучи самым большим оптимистом и жизнелюбом в истории Америки, он покончил жизнь самоубийством.

22 ноября 1916 года Джека Лондона нашли в постели с признаками сильнейшего отравления. Вызвали врача, но все попытки спасти его закончились неудачей. Он что-то пытался сказать, а потом потерял сознание. Рядом с ним в последние минуты его жизни были его близкие и среди них сестра Элиза. За две недели до смерти они объезжали на лошадях его ранчо, и когда они остановились на холме, Лондон сказал своей сестре, что хотел бы быть похороненным на этом месте, когда умрет. Здесь и погребли урну с его прахом. На могиле был установлен обломок скалы. До сих пор сохранилась надпись на камне: Jack London. Больше никаких слов. Зачем? Его и так все знают.

Смерть его вытеснила в те дни сообщения с первых страниц газет. Его любили во всем мире. "Джек Лондон умер, прекратите веселиться", — вспоминает слова, прозвучавшие на вечеринке в тот день один из ее участников. И музыка сразу смолкла.

Ему было всего сорок лет. Но он был совершенно больным человеком — и физически, и морально. У него были жесточайшие признаки уремии, врачи прописывали ему диету и особый режим. Но он их не соблюдал, смеялся над врачами и говорил, что Волк (так он себя называл шутливо, так называли его и друзья) не может жить на диете. Он перестанет быть Волком. Он принимал в большом количестве обезболивающие лекарства. На последних своих фотографиях он выглядит обрюзгшим и усталым, а в последних его письмах вместо обычного для него оптимизма — горечь и несвойственный ему пессимизм.

До сих пор его биографы спорят, отчего он умер. То ли он ошибся, принимая очередную дозу наркотиков, то ли сознательно все рассчитал и принял столько, чтобы намеренно уйти из жизни. Мысли о самоубийстве пронизывают многие его письма и высказывания последних лет. Самоубийством покончил один из самых его знаменитых героев — Мартин Иден. Только Мартин Иден нашел последнее прибежище в пучине океана, а у Джека Лондона не было уже сил, чтобы отправляться в плавание. В сорок лет он потерял интерес к жизни, тот вкус к борьбе, который был присущ его героям. В сорок лет он сдался.

Но это в личной жизни. А в его рассказах, написанных за несколько дней до смерти — улыбка, задор и смелый вызов судьбе. Он сдался, но его герои не сдавались до конца. И эта энергия, эта воля, этот порыв до сих пор передаются всем, кто читает его книги.

Он говорил: "Лучше пусть я буду пеплом и пылью. Пусть лучше иссякнет мое пламя в ослепительной вспышке, чем плесень задушит его".

Давайте попытаемся вспомнить, когда мы впервые открыли книгу Джека Лондона. Вряд ли в памяти сохранился этот день и даже год. Возможно, мы уже и забыли, какая из его книг была первой из прочитанных нами. Но, по-видимому, навсегда сохранится в нас то чувство, которое мы тогда испытали. Было это на заре нашей юности. А в юности ведь все воспринимается иначе, чем сейчас, когда мы уже такие взрослые. Помните наш юношеский максимализм, наши мечты о будущем, наше романтическое отношение к жизни, наше стремление найти в этом мире себя, бороться за добро и справедливость и совершить множество подвигов. Вокруг нас в реальной жизни было так много обыденного, а в книгах Джека Лондона мы обретали свой мир, манящий приключениями. Мы жили жизнью его героев и верили, что сами можем стать такими, открытыми и смелыми, бросающими вызов трудностям, стойкими в испытаниях...

Прошли годы. Возможно, давно уже мы не открывали его книги, но воспоминания о них дороги нам. Время от времени мы возвращаемся к его рассказам, повестям, романам. И с удивлением обнаруживаем, что где-то в глубине нашей души еще остается романтическое отношение к жизни, то самое чувство, которое помогает нам преодолевать лишения и трудности. Для того, чтобы переправиться через быструю реку и причалить в определенном месте на противоположном берегу, каждый опытный паромщик посоветует: надо плыть вверх по течению, и тогда само течение отнесет нас в нужное место. Так, стремясь к самым высоким идеалам, легче достичь обычных земных целей. Джек Лондон был для многих из нас таким паромщиком.

После него мы прочитали множество книг, знаем, что в мире было немало писателей, чье творчество глубже и масштабнее. Но все равно, вряд ли кто-либо из них может сравниться с Джеком Лондоном по силе воздействия на нас. И в трудные для нас минуты мы вспоминаем героев Джека Лондона чаще, чем любых других. Да и его самого, потому что жизнь его была воистину драматической, в ней истоки многих его произведений, потому что больше, чем почти любой другой писатель, он рассказывал об истории своей собственной жизни.

Биография у него потрясающая. Он родился в Сан-Франциско, в городе, который был воспет им впоследствии во многих его книгах. Только через много лет Джек узнал, что он незаконнорожденный сын астролога Уильяма Чани. Став уже взрослым, он разыскал отца. Но отец не признал его своим сыном. Джек из-за этого очень переживал.

Уже с детства на его долю выпали испытания, которые закалили его характер. Он сам добывал себе хлеб и уже в 15 лет, как он писал впоследствии, "был мужчиной, равным среди мужчин". Он работал на консервной фабрике, помогал хозяину кегельбана, разносил газеты, был устричным пиратом, бродягой, моряком, золотоискателем. Из своей поездки в Клондайк он не привез золота. Но душу его озарил свет северного сияния. Он нашел на севере героев своих будущих книг, сюжеты, которые волнуют людей вот уже сто лет. И всю свою жизнь он снова и снова возвращался к Клондайку, к суровой красоте природы, которая вновь и вновь испытывает человека.

Позже, вспоминая о начальном периоде своего творчества, он говорил: "Мне странно теперь думать о том, с каким самозабвением я работал, и о том, как я был беден, как отчаянно хотел пробиться, и еще — как я был счастлив".

В первых же его рассказах — ошеломление тем, что человек может перенести и выдержать. "Север есть север, — говорил он, — и человеческие сердца подчиняются здесь странным законам, которых люди, непутешествовавшие в далеких краях, никогда не поймут".

Вот с этих северных рассказов и начинался Джек Лондон. Это он открыл Север. У него не было предшественников в американской литературе. Мало кому удавалось до и после него так ярко показать человека, побеждающего в тяжелейшей борьбе с природой и людьми.

Сама жизнь Джека Лондона была непрекращающейся схваткой с обстоятельствами. Душа звала его к путешествиям, новым впечатлениям, к новым встречам. Он писал каждый день — у себя дома, на ранчо под Сан-Франциско, в поездке по Корее, где был военным корреспондентом, путешествуя вокруг света на своей яхте, в Мексике и на Гавайях, он писал везде и всегда. Немногие из писателей, прожившие столько же, сколько он, оставили после себя такое обширное наследие. Он написал девятнадцать романов, восемнадцать сборников рассказов и статей (всего 152 рассказа), три пьесы, восемь автобиографических и социологических книг. Он взошел на вершину, но не смог удержаться на ней.

К концу жизни его могучее воображение иссякло, он очень устал, в его последних интервью и письмах ощущается разочарование и горечь: "Уверяю вас, я пишу не потому, что люблю свое дело. Оно мне ненавистно. Не могу найти слов, чтобы выразить, насколько мне все это противно. Единственная причина, почему я пишу, — хорошая оплата моего труда, заметьте — труда. Я получаю много денег за свои книги и рассказы! Поверьте, я с радостью копал бы траншеи, пусть даже пришлось бы работать вдвое больше, если бы только мог получить за это столько же денег. Для меня писание — легкий способ обеспечить себе приятную жизнь. Если бы я так не думал, мне бы и в голову не пришло говорить подобные вещи, ведь это будет напечатано. Я ничуть не кривлю душой, говоря, что моя профессия вызывает во мне отвращение".

Но он лукавил. Он любил свою профессию. Просто он очень переживал, чувствуя, что талант его увядает. И жизнь наносила ему один удар за другим. Первый его брак не сложился, он распался, и две его дочери очень холодно относились к отцу, не отвечали на его отчаянные письма, в которых он предлагал им свою любовь, страдал, что они видят в нем лишь источник для получения денег. Потом, повзрослев, дочери осознали, каким человеком был их отец, писали о нем книги. Со второй его женой Чармиан Киттридж роман его начинался бурно и до последних дней его связывали с ней теплые отношения. Но в жизнь его вошла другая женщина, и он мучился угрызениями совести, что ему приходится обманывать Чармиан. Он мечтал о сыне, но сына у него не было. Одно только поддерживало его интерес к жизни — строительство огромного "Дома Волка". Он вложил в это строительство все свое состояние. Радости его не было предела, когда строительство было закончено. В ту же ночь дом сгорел. Его поджег кто-то из недоброжелателей. Завистников и врагов у него хватало.

Он первым из писателей заработал миллион долларов, огромную по тем временам сумму. Он был самым высокооплачиваемым писателем в мире. И одним из самых добрых в мире людей. Он всем помогал, одалживал деньги, не рассчитывая, что их вернут. Дом его был открыт для всех. Совершенно посторонние люди могли рассчитывать на его гостеприимство. Когда он прочитал в газете, что у одной женщины в далекой Австралии погибли двое сыновей, он стал посылать ей деньги и делал это до самой своей смерти. Он писал: "Милосердие — не кость, брошенная собаке. Это кость, разделенная с собакой".

Он был очень похож на своих героев. Он был таким же мужественным и великодушным. И только в последние дни в нем как будто что-то сломалось.

Многие годы Джек Лондон оставался одним из самых популярных писателей в мире. В России и Италии, Англии и Франции, Германии и Польше, во многих других странах в прошлом веке он был первым по числу переводов. В России его стали переводить почти сразу после того, как его произведения начали печататься в Америке. Восторженно писали о нем Леонид Андреев, Александр Куприн, Максим Горький. Джек Лондон сам писал часто в своих письмах и статьях о Толстом, Тургеневе, Горьком, Чехове. Он живо интересовался событиями в России.

Пожалуй, самая яркая и романтическая любовь в его жизни, это любовь к студентке Стэнфордского университета Анне Струнской, с которой вместе они написали роман в письмах "Письма Кемптона-Уэста". Родители Анны были иммигрантами из России. В России Джек Лондон пользовался признанием всегда.

А вот в Америке он не из самых популярных. Некоторые здесь считают, что Джек Лондон с его воспеванием силы белого человека — расист. В его книгах, особенно поздних, очевидно его преклонение перед белой расой. Недавно разгорелся целый скандал на Аляске — там, где разворачивались события многих романов и рассказов Джека Лондона. Один из поселков хотели назвать его именем. Но против выступили индейцы. Мол, в произведениях Джека Лондона можно встретить фразы, оскорбительные для них. Да, фразы есть. Но есть и другие, о восхищении мудростью и традициями индейцев, китайцев, русских. Он не был расистом, в его книгах было уважение к человеку, независимо от цвета его кожи и знаний.

Когда я приехал в Америку лет 15 назад я был поражен, как скудно здесь издают Джека Лондона. Сейчас, кажется, он стал больше интересовать издателей. Выпускаются книги о нем, есть специальный журнал. Дом, в котором он жил, стал музеем, куда приезжают туристы со всего мира. Американцев мало, в основном — из Европы. Они приходят и на могилу любимого писателя. Камень, установленный здесь, один из тех, из которых в свое время был построен Дом Волка.

Я полагаю, что придет день, и его будут издавать и читать больше, чем сегодня. От этого выиграем мы все, мир лучше будет готов к борьбе со злом, ибо сила Духа выше силы оружия.

У некоторых из нас свой Джек Лондон. Свой — по сердцу. Своя любимая его книга. Свои воспоминания, связанные со встречами с его творчеством. И симпатия, любовь к этому человеку, который в одной фразе великолепно выразил суть своей жизни: "Я много страдал, но я много жил". Он очень нужен нашему обрюзгшему миру, где психология Мужества, Силы и Благородства так стремительно вытесняется психологией мелких и крупных лавочников.



Увы, мы забыли Омара и его последователей, которые призывали нас ценить мгновение. Я полагаю, если бы Омар с помощью машины времени очутился в нашем веке, то он бы очень удивился, увидев огни на Бродвее и автоматы по продаже кока-колы. Но еще больше бы он изумился, поняв, что при всех чудесах нашей техники, человек не стал умнее, чем был в его время, и совсем не дорожит каждым мигом своей жизни. Неповторимым и единственным. А всем читателям журнала сообщаю, что вы уже никогда не будете такими молодыми, как были, читая эти оптимистические строки. Пройдет секунда и вы уже старше. И у вас есть выбор — сделать эту секунду радостной или сетовать на судьбу. Когда есть выбор — это замечательно. Так что, видите, как прекрасна наша жизнь.

[bukk]

lucky,

[lucky]

Театральные курьёзы

Спойлер

На одном из спектаклей "Евгения Онегина" пистолет почему-то не выстрелил. Но Онегин не растерялся и ударил Ленского ногой. Тот оказался сообразительным малым и с возгласом: "Какое коварство! Я понял все - сапог отравлен!" - упал и умер в конвульсиях.

Гастроли провинциального театра, последний спектакль, трезвых нет.
Шекспировская хроника, шестнадцать трупов на сцене. Финал. Один цезарь над телом другого. И там такой текст в переводе Щепкиной-Куперник:
"Я должен был увидеть твой закат иль дать тебе своим полюбоваться".
И артист говорит:
- Я должен был увидеть твой...
И он текст забыл, надо выкручиваться, по смыслу, а это стихи, проклятье - но он выкрутился! Как поэт!!
Он сказал:
- Я должен был увидеть твой... конец!
И задумчиво спросил:
- Иль дать тебе своим полюбоваться?..
И мертвые поползли со сцены.

Итак - имеется прославленный (и заслуженно) актер и имеется его завистник, который всяко его подсиживает, гадит и т.д., причем бездарен на удивление. Ну вот этот завистник всеми правдами и неправдами "выбил" себе роль Дон Гуана, столкав ненавистного соперника на роль Статуи Командора. Играет отвратно, и Статуя всатвляет отсебятину: "Как низко может падать человек!" Публика в восторге и освистывает Дон Гуана. Естественно, тот решил отомстить. Назавтра другая пьеса, где знаментость играет Наполеона, а завистник - эпизодическую роль генерала, который вручает Наполеону письмо, каковое тот потом читает вслух. Пьеса новая, роли еще едва разучены, так что Наполеон пиьсмо просто реально переписал и вложил текст в конверт. Завистник, будучи в курсе, что Наполеон письмо помнит плохо, вытащил текст из конверта и вложил пустой лист бумаги - дескать, вот не сможешь ты вспомнить текст, тут-то и обгадишься перед публикой. Итак - соответствующий момент спектакля, Наполеон вскрывает конверт, видит, что перед ним чистый лист, отлично понимает, кто ему устроил этакую жабу - и... небрежно вручает этот лист генералу со словами: "Прочтите, генерал, мне сами вслух!"

История. которую мне рассказал мой отец, в молодости сам актер, так что за достоверность ручаюсь.
Приезжает Папазян в провинциальный театр - играть Отелло. И выдают ему в качестве Дездемоны молоденькую дебютанточку. Она, естественно, волнуется. И вот подходит дело к сцене ее убиения. на сцене такая вся из себя целомудренная кровать под балдахином. И вот легла эта самая дебютантка за этим балдахином ногами не в ту сторону. Открывает Отеоло с одной стороны балдахин - а там ноги. Ну - что поделать, закрыл Отелло балдахин и этак призадумался тяжко. А Дездемона сообразила. что лежит не в том направлении, и... ага, перелегла. Открывает Отелло балдахин с другой стороны, а там... НОГИ!
После чего продолжать трагедию было, как вы понимаете, уже невозможно.

На сцене провинциального театра уездного города NN идет один из премьерных показов «Ромео и Джульетты». Актер, играющий Ромео, юн, старателен и до крайности взволнован. Спектакль идет своим чередом и благополучно близится к трагическому финалу. Ромео произносит последний монолог, в котором есть такие слова:

О чем, когда мы ехали верхами,
Дор́огой говорил мой человек?
Не о предполагаемом ли браке
Джульетты и Париса? Или нет?

Актер же, мчась на всех парусах к завершению своей роли, торопливо выпаливает:

О чем, когда мы ехали верхами,
Дор́огой говорил мой человек?
Не о предполагаемом ли браке
Ромео и Джульетты?..

В зале замешательство; Ромео, растерянно:
…или нет:
Ромео и Париса!

В зале легкое оживление; Ромео, испуганно:
ИЛИ НЕТ!!!
Джульетты и Париса!!!!
Аплодисменты, заглушающие несколько истеричных всхлипов в первых рядах.

...утренний спектакль, назначенный на 1 января. В каком состоянии, собрав все мужество и волю, артисты выходят после новогодней ночи, можно только представить. И вот 1 января, чтобы порадовать детей, во МХАТе традиционно дают "Синюю птицу". Артист Владимир Правальцев играл роль Хлеба. Вместе с детьми - Тильтилем и Митилью, а также Огнем, Водой и другими персонажами чудесной сказки он приходит во дворец Ночи. Хлеб обращается к Ночи:
- В силу того, что я стар и опытен и преисполнен любви и преданности детям, я являюсь их единственным защитником. Поэтому я должен вам предложить вопрос - каким путем нам бежать отсюда?
Очевидно, новогодняя ночь внесла в сознание актера путаницу. На его лице отразилась мучительная борьба слов и предложений. Он начал:
- В силу того, что я стар и опытен...
Молчит. И вместо того, чтобы посмотреть на суфлера, готового ему подсказать продолжение фразы, он начинает выпутываться сам. Смотрит на Тильтиля и Митиль, которых всегда играли во МХАТе женщины, и собравшись с силами, произносит:
- В силу того, что я стар и опытен... я очень люблю... девочек.
Все, кто находился в этот момент рядом с Хлебом, расползлись в кулисы, и только Ночь, подвешенная на качелях, сильнее уцепилась за деревянные перекладины, чтобы не рухнуть он хохота вниз.

1 января. В театре юного зрителя, дневной, детский спектакль. Радость детишкам, мука родителям, актерам и персоналу театра мука в кубе. Актер никаковский, у него текст: «Кто там светит нам в ночи?». И по темному заднику из кулисы в кулису пробегают три актера со светящимися фонариками и покрикивают: «Мы, ночные светлячки».
Все очень просто, только не 1 января.
Этот: «Кто там светит нам в ночи?». Светлячков нет.
Этот опять: «Кто там светит нам в ночи?». Ноль признаков светлячков.
Он опять повторил, ну не мог же актер знать, что три «светлячка» в гримерке продолжают новогоднюю ночь, и им фиолетово, кто там светит кому в ночи.
Когда актер в пятый раз гаркнул: «Кто там светит нам в ночи?», не выдержал монтировщик, который тоже человек, и с 31 на 1 …, в общем, парень был плох.
Так вот, он взял два фонаря, вывалил с ними на темную сцену, а где там их подкрутить, чтоб они зажглись, так и не разобрался. Пытался он фонарики-то зажечь, пытался и не смог, и так расстроился, что хотел помочь, да не смог, что на очередной крик: «Кто там светит нам в ночи?», швырнул фонари на сцену и громко, в злобе, сказал: «Да это мы, блин, ночные светлячки, только нас не видно ни хрена!»

Одно время в театрах было запрещено пользоваться стартовыми пистолетами. Категорически приписывалось пользоваться на сцене макетами оружия, а выстрелы подавать из-за кулис. В одном театре на краю каменоломни стоит связанный комсомолец, а фашист целится в него из пистолета. Помреж за кулисами замешкался. Выстрела нет и нет. Фашист ждал-ждал и в недоумении почесал себе висок дулом пистолета. В этот самый момент грянула хлопушка помрежа! "Фашист", будучи артистом реалистической школы, рухнул замертво. Тогда комсомолец, понимая что вся ответственность за финал легла на него, с криком "Живым не дамся!" бросается в штольню. Занавес.

В одном из небольших гоpодов театp пpоездом давал "Гpозy" Остpовского.
Как многие, наверно, помнят, там есть сцена самобpосания тела в pекy. Для смягчения последствий падения обычно использовались маты. И обычно их с собой не возили, а искали на месте (в школах, споpтзалах). А здесь вышел облом: нет, не дают, никого нет и т. п. В одном месте им пpедложили батyт. Делать нечего, взяли, но в сyматохе (или намеpенно) забыли пpедyпpедить актpисy. И вот пpедставьте себе сценy: геpоиня с кpиком бpосается в pекy... и вылетает обpатно. С кpиком... И так несколько pаз... Актеpы с тpyдом сдеpживаются (сцена тpагическая), зpители в тpансе... В этот момент один из стоящих на сцене с пpоизносит:
- Да... Hе пpинимает матyшка-Волга...
Актеpы, коpчась, падают, актpиса визжит, зpители сползают с кpесел...

По спектаклю, Карандышев отговаривает текст: "Так не доставайся же ты никому" и стреляет в Ларису из пистолета, Лариса падает. А выстрел обеспечивался в то время так: реквизитор за кулисами, на реплику, бьет молотком по специальной гильзе, гильза бухает - Лариса падает. Премьера, ля, ля тополя... "Так не доставайся же ты никому", наводит пистолет, у этого за кулисами осечка, выстрела нет. Актер: "Так вот умри ж!"
перезаряжает, наводит пистолет второй раз, за кулисами вторая осечка. Карандышев перезаряжает в третий раз: "Я убью тебя!", третья осечка.
Лариса стоит. Вдруг из зала крик: "Гранатой ее глуши!".
Занавес, спектакль сорвался, зрителям вернули деньги. Режиссер час бегал по театру за реквизитором с криком: "Убью, сволочь!!!". На следующий день, вечером, опять "Бесприданница", с утра разбор вчерашнего полета: мат-перемат, все на реквизитора катят, тот оправдывается: "Но ведь не я гильзы делал, ну сыр ые в партии попались, но много же народу рядом, видите же, что происходит, можно же помочь, там у суфлера пьеса под рукой: шмякнул ей об стол, все оно какой-никакой выстрел, монтировщик там доской врезал обо что-нибудь, осветитель лампочку мог разбить, ну любой резкий звук, она бы поняла, что это выстрел, и упала бы". Вечером спектакль, все нормально, доходит до смерти Ларисы, Карандышев: "Так не доставайся же ты никому!", наводит пистолет, у реквизитора опять осечка.
Вдруг, с паузой в секунду, из разных концов за кулисами раздается неимоверный грохот: суфлер лупит пьесой об стол, монты - молотками по железу, осветитель бьет лампочку. Лариса явно не понимает, что это выстрел, ибо на выстрел эта беда никак не походит, и продолжает стоять. Из зала крик: "Тебе ж вчера сказали, гранатой ее глуши!

Игралась в театре некая героическая музыкальная драма - с любовью, смертями и прочей патетикой. И вот за несколько часов до спектакля обнаруживается, что местная прима объелась мороженого и заглавную партию петь никак не может. Голос сел. Как говорится, всерьез и надолго.
Режиссер - в панике: билетов, как на грех, раскупили много. И тут... в общем, совсем как в голливудском сюжете на тему "Так становятся звездами". Является к режиссеру одна молоденькая хористочка и заявляет, что она всю жизнь мечтала об этой роли, что она знает все арии, что она готова без единой репетиции все отпеть и отыграть, и т.д. , и т.п. Ну, режиссеру, в общем-то, деваться особо некуда. Он машет рукой и выпускает юное дарование на сцену. Но как только занавес поднялся и дарование открыло свой прелестный ротик, тут же обнаружилось, что голливудский сценарий в степях Украины ну никак не проходит. Поет юное создание прескверно, играет еще хуже. Режиссер за сценой мучается. Но не останавливать же спектак ль, раз начали! Доходит дело до второго акта.
Кульминация: героиня встречается со своим бывшим возлюбленным и в самый патетический момент призывает его: "Вбий мене!" (т.е. "убей меня!" - спектакль идет по-украински). И герой должен совершить свое черное дело. Ну, юное дарование на сцене, как положено, раскидывает руки и восклицает: "вбий мене!". Герой бросается на нее с бутафорским ножом и тут... Надо полагать, что лицо у артиста и вправду было зверское - намучился с партнершей за спектакль! Но так или иначе, а юная хористочка испугалась всерьез. И в последний момент отскочила в сторону. А стало быть, и не дала себя заколоть - как по роли положено. Оба стоят. Что делать - никто не знает. В конце концов хористочка решает продолжить с той же точки.
Опять раскидывает руки и кричит: "вбий мене!". Герой - на нее. А она, с перепугу - опять в сторону! В общем, повторилась история и в третий раз.
Но тут уже герой изловчился, отловил-таки девицу и, как положено по роли, "убил". В это т момент за сценой должен был грянуть патетический хор. Но хор не грянул. Не грянул он потому, что все хористы и хористки стояли, согнувшись пополам, или катались по сцене (за задником) в припадке неудержимого хохота. А хохотали они потому, что режиссер спектакля, стоя рядом с ними и видя, что творится на сцене, стал биться головой о ближайшую трубу и приговаривать: "Поймай ее, суку, и убей! Поймай ее, суку, и убей!

Абакан. Сей славный город, помимо того что является столицей автономной республики Хакассия, имеет два драматических театра - один, так сказать, городской, а второй - республиканский. Вот в нем и произошла эта невероятная, но совершенно правдивая история. Ставили бессмертное творение А. С. Пушкина "Евгений Онегин". В одной из последних сцен, Евгений (Е) прибывает на бал к своему старому другу (Д) и видит Татьяну (в малиновом берете). При этом звучит следующий диалог:

Е. - Кто там в малиновом берете с послом турецким говорит?
Д. - Так то жена моя.
Е. - Так ты женат?
Д. - Уже два года!
Ну, и далее по ходу пьесы.

Так вот. Во-первых, реквизиторы не нашли малинового берета и заменили его зеленым. А, во-вторых, артист, игравший мужа Татьяны, и актриса, игравшая Татьяну, были брат и сестра. Вот что из этого получилось.
Премьера. Зал битком набит местным бомондом и просто любителями театра.
Входит Евгений, подходит к другу и ищет глазами яркое малиновое пятно... его нет... находит глазами Татьяну... Далее диалог:

Е. - Кто там... в ЗЕЛЕНОВОМ берете?
Д.(которого перемыкает от данной реплики...) - Так то СЕСТРА моя!
Е.(который чувствует, что что-то не то происходит, но до конца еще не осознал...) - Так ты СЕСТРАТ?!
Д. - Уже два года!
Обычно такие вещи проскальзывают мимо внимания публики, но в этот раз зал грянул... и, увы, не аплодисментами...

Однажды в "Евгении Онегине" секундант перепутал пистолеты и подал заряженный Ленскому. Ленский выстрелил, Онегин от неожиданности упал.
Ленский, чтобы как-то заполнить понятную паузу, спел известную фразу Онегина: "Убит!". Секундант в замешательстве добавил:
"Убит, да не тот"

[bukk]

Слыхала я, что жили у бабуси
Не серые, не белые, а так -
Обычные откормленные гуси -
Гусынь штук восемь и один гусак.
Однажды летом бабка в лес сходила -
Малины туесок приволокла,
Но после о малине позабыла,
И лишь когда та скисла, забродила -
Ее гусям в кормежку отдала.
А вечером глядит и чуть не плачет:
Все гуси (после стольких-то забот!)
Лежат вповалку, лапки раскорячив
Соседи потравили, не иначе -
За то, что им топтали огород.
Что делать? Есть нельзя, ведь всё ж отрава.
С них перья для подушки ощипав,
Бабулька отнесла гусей в дубраву
И бросила их там, не закопав.
А по утру не сдерживал веселья
Народ, дивясь картиною такой:
Ощипанные, лысые, с похмелья
Те гуси дружно топали домой.

[lucky]

Смоктуновский всю жизнь скрывал правду о себе

Спойлер

Он играл гениев и неврастеников,
говорил, что его характер сформировали пережитые страдания, считал
себя типичным порождением своего времени. <<Я - актер космического
масштаба>>, - говорил Смоктуновский. При этом умудрялся быть человеком
скромным и скандальным одновременно. Перед камерой в работе над
картиной порой робко шептал слова, а в жизни устраивал шумные драки с
мордобоем и битьем тарелок, выясняя отношения с любовником первой
жены. Внешность аристократа -
крестьянское происхождение - сломанная судьба - еврейская фамилия.
Говорили, что он - обласканный властями, успешный советский артист. Но
никто не предполагал даже, что все сыгранные им роли замешены на
чудовищном личном горе... На самом деле
его фамилия Смоктунович. Писал в анкетах, что белорус, но обманывал.
Смоктуновский происходит из семьи польских евреев, его прадед был
сослан в Сибирь за участие в польском восстании 1863 года. Родился
актер в селе Татьяновка Томской области. Потом семья переехала в
Красноярск, где так сильно голодала, что в пятилетнем возрасте его и
брата родители просто выгнали из дома - не могли прокормить. Его
приютила и воспитала тетка. Воровал на рынке, чтобы выжить. Брат
Иннокентия вскоре умер... Учился
Смоктуновский плохо, оставался на второй год. После школы мобилизовали
и сразу отправили на фронт - в самый ад - на Курскую дугу. Уже через
несколько месяцев Иннокентий Смоктуновский оказался в... фашистском
плену. Рассказывая позже об этом
времени своей жизни, актер говорил, что всегда чувствовал, что его
кто-то защищает. Он верил в чудеса. Уверял, что ни разу, побывав в
самом пекле войны, не был ранен. <<Когда
я был на фронте, рядом со мной падали и умирали люди, а я жив... Я ведь
тогда еще не успел сыграть ни Мышкина, ни Гамлета, ни Чайковского -
ничего! Судьба меня хранила>>. Рукой
провидения он считал и то, что его, сбежавшего от фашистов, умирающего
от истощения мальчишку, пустили в дом, спасли, выходили в крестьянской
избе совершенно чужие ему люди, которых нашел и отблагодарил после
войны. Он был замкнутым и тревожным. В
юности актером быть и не мечтал даже. Приятель поступил в студию при
Красноярском драмтеатре, и он пошел за компанию. Профессию, которая
стала делом жизни, получал с 1945 по 1946 год, вернее, всего 3 месяца
- потом его выгнали за драку с формулировкой <<Противопоставил себя
коллективу>>. Сразу же <<обнаружились>> факты его пребывания в плену. И
тогда он сам себя сослал в Норильск. Уехал туда, рассуждая так:
дальше, чем этот город-лагерь, ссылать некуда. Именно тогда он и
поменял фамилию Смоктунович на Смоктуновский.
Ему предлагали фамилию Славянин - не согласился. В Норильске он
узнал, что такое гомосексуализм (среди зэков были люди с
нетрадиционной ориентацией). Как позже рассказывал сын актера -
Филипп, испытывал к педерастии отвращение всю жизнь.
На Севере Смоктуновский заболел цингой и лишился всех
зубов. Чтобы спасти жизнь, уехал из города и год работал дворником.
Потом поступил в сталинградский театр, женился в первый раз.
Всю первую половину жизни - юность, молодость -
он страдал. От голода и нищеты, от неразделенной любви (первая жена
Римма Быкова изменила ему и вскоре оставила), от непонимания
окружающих, от неприятия и насмешек коллег. Он дрался, замыкался в
себе, учился выживать и, несмотря ни на что, верил в лучшее будущее.
В 1955 году Смоктуновский едет в Москву.
Его никто не ждет и не зовет туда. Живет у друзей, пытается найти
работу в театре - не берут. Ночует в подъездах на подоконниках. В
одном лыжном костюме слоняется неделю на улице - люди, у которых он
остановился, уехали в отпуск и не оставили ключей.
И тогда произошло чудо. Он любил его вспоминать: <<Как
хорошо жить, до удивления хорошо просто жить, дышать, видеть. Я есть,
я буду, потому что пришла она>>. Смоктуновский встретился со своей
будущей женой - Суламифью в Ленкоме. Она работала костюмершей. <<Я
тогда впервые увидел ее... Тоненькая, серьезная, с копной удивительных
тяжелых волос. Шла не торопясь, как если бы сходила с долгой-долгой
лестницы, а там всего-то было три ступеньки, вниз. Она сошла с них,
поравнялась со мной и молча, спокойно глядела на меня. Взгляд ее
ничего не выспрашивал, да, пожалуй, и не говорил... но вся она, особенно
когда спускалась, да и сейчас, стоя прямо и спокойно передо мной,
вроде говорила: <<Я пришла!>> Ну вот поди ж узнай, что именно этот
хрупкий человек, только что сошедший ко мне, но успевший однако уже
продемонстрировать некоторые черты своего характера, подарит мне
детей, станет частью моей жизни - меня самого>>.
С этой встречи его жизнь стала другой. У него появились дом,
работа, дети - Филипп и Маша. Будущая супруга - 28-летняя Суламифь
имела много друзей в столичной артистической среде. Она ни разу не
была замужем и не торопилась. Была счастлива и самодостаточна.
Смоктуновского представили Ивану Пырьеву, который распорядился
пристроить актера в Театр-студию киноактера.
И вот тогда появились настоящие роли. Мышкин в БДТ у Георгия
Товстоногова, благородный жулик у Рязанова в <<Берегись автомобиля>>. В
амплуа Смоктуновского - Гамлет, Чайковский, Моцарт, Бах... В великих он
видел смешное и, по сути, играл в кино и на сцене самого себя.
Появились почитатели и завистники. -
Папа мне рассказывал, что некоторые коллеги писали на него доносы то
ли в Госкино, то ли в Союз кинематографистов, - рассказывал сын
Смоктуновского Филипп. - Так они, как им казалось, защищали интересы
советского искусства. Смоктуновский был
актером, нарушающим все правила и совместившим все противоречия.
Великим юродивым, своим в доску и не от мира сего. Барином и
крепостным. Может, и не советским, но родным.
Иннокентий Михайлович Смоктуновский родился 28 марта 1925 года.
Участвовал в сражении на Курской дуге, в форсировании Днепра,
освобождении Киева. Был в плену, бежал. Дошел до Берлина. Умер 3
августа 1994 года. Сын Филипп (53 года) - переводчик
научно-фантастической литературы. Внучка - актриса Анастасия Буцкова
(28 лет). Дочь Мария Смоктуновская (45 лет) - балерина, сотрудник
музея МХАТа.

[скво]

А вот я люблю такое Маяковский же ж.

Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.

День еще -
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Все равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.(С)

[ScherNatUr]

красиво
/очень

[lucky]

Иосиф Бродский на балконе с видом на Преображенский собор.




Советский Пушкин и антисоветчик Бродский

— Толя, — зову я Наймана, — пойдёмте в гости к Лёве Друскину.

— Не пойду, — говорит, — какой-то он советский.

— То есть как это советский? Вы ошибаетесь!

— Ну антисоветский. Какая разница.

Сергей Довлатов

Спойлер

В детстве мы невольно запоминаем много всякой ерунды: какие-то песенки, считалки, стишки, случайные строчки. Откуда они взялись — не всегда вспомнишь, но этот мусор вертится в голове, то внедряясь во что-то осмысленное, а то выскакивая ни к селу, ни к городу.

Сегодня я смотрел фильм Андрея Хржановского "Полторы комнаты" и, глядя на экран, поймал себя на том, что повторяю дурацкую фразу:

Не гнётся поясница —

Kак во дворец, так у меня прострел.

Я сообразил, откуда взялись эти строчки, когда в фильме ребёнок Бродский, схватив отцовский пистолет, прицелился в портрет Сталина. Шести или семи лет отроду я видел телеспектакль, в котором Пушкин такими словами объяснял друзьям, почему он не поклонился императору во время то ли бала, то ли какого-то официального приёма.

Зрителям предлагалось сделать вывод, что Пушкин — человек правильный, наш, примерно как Халтурин или, скажем, Вера Засулич.

Иосифа Бродского из фильма Хржановского даже отец называет антисоветчиком (разумеется, не всерьёз, а за чтение книги "Мужчина и женщина", но словечко для атмосферы фильма характерное). Мультипликационный кот, в которого перевоплощается Бродский, осуществляя мечту маленького Иосифа, летит по небу, крутя педали какого-то крылатого велосипеда, пока не натыкается — с чугунным звуком — на памятник Ленину, тянущему с броневичка чугунную руку. Такой чугунной метафорой нам говорят: в этой стране не разлетаешься! Бродский-юноша, стоя на лестнице, над головами слушателей — ровно как на броневике, — объявляет большой молодёжной компании, что не все люди — люди, и что если, например, Генеральный секретарь — человек, то он, Бродский, точно не человек. Он же, Бродский-юноша, подбивает своих одногодков, которые только что спели Let my People Go, исполнить хором "Лили Марлен", которую они поют, словно это гимн оппозиции или песня протеста. Я не собираюсь придираться к тому, что Let my People Go если и пели хором, то в компаниях отказников и уже после отъезда Бродского, а своё переложение "Лили Марлен" Бродский сделал в ссылке, годы спустя, и этот текст — сентиментальность, замаскированная двойной иронией, — никогда не распевали и не стали бы хором распевать молодые люди.

Дело не в тех или иных фактах, дело в концепции. Когда нам раз за разом демонстрируют кэгэбэшников, снимающих Бродского то в Москве, то в Ленинграде, а потом в кинозале каких-то начальственных лиц, просматривающих эти плёнки, — нам, несомненно, пытаются предложить портрет Бродского, нарисованный по тому же трафарету, по которому в былые годы изображали Пушкина. С той только разницей, что Пушкин должен был прятать на груди партийный билет революционера, а Бродский из фильма "Полторы комнаты" — контрреволюционера.

Если рассказывать о Пушкине таким образом, то героем рассказа вместо Александра Сергеевича окажется Кондратий Фёдорович, в смысле Кондратий Федорович Рылеев, да и Рылеев-то однобокий. То же самое случается и с Бродским в фильме "Полторы комнаты".

Комментировать тут нечего, и даже смеяться над этим — не смешно.

Понятно, что, независимо от концепции, сделать фильм о поэте очень трудно. Можно вспомнить замечательные ленты о художниках: Тарковского ("Андрей Рублёв), Им Кван Тэка ("Нарисованный огонь") или Питера Ваткинса ("Эдвард Мунк"), но попробуйте назвать хотя бы один серьёзный фильм о поэте. Я, например, не могу. Среди разных причин одна приходит на ум сразу: прямая речь. Фильм о художнике оперирует визуальными образами, то есть метод мышления героя до определённой степени может быть выражен киноизображением. В то время как слово, материал, которым пользуется поэт, здесь, в кино — нечто вторичное, вспомогательное. Художник может говорить по ходу фильма всё, что угодно, а может молчать (как молчит долгое время Рублёв) — фильму это не вредит. Поэт же — слуга языка и одновременно его хозяин, но как только экранный Бродский открывает рот, речь его звучит либо выспренно, либо примитивно. Поэт не обязательно Демосфен. И не обязательно он должен декламировать направо и налево гениальные стихи. Но поэт обращается со словом особым, только ему присущим образом, и если вы смастерите реплики и монологи поэта даже из его собственных текстов, из воспоминаний о нём, из разнообразных интервью, статей и стенографически записанных выступлений, эти выстриженные из контекста реплики и монологи, вероятнее всего, окажутся совершенной фальшивкой, несмотря на то, что они будут скомпанованы из стопроцентно правдивого материала. Прибавьте сюда наивное представление о том, что поэт "слышит на улице" словечки и фразы, из которых складываются его стихи, и вы получите нечто невообразимое. Не раз и не два в фильме "Полторы комнаты" люди произносят цитаты из стихов Бродского (в частности из "Представления"), будто бы это слова обыденной речи, которые Бродский слышит и запоминает, чтобы потом записать в стихи. Таким образом, наверное, можно пытаться объяснить творчество Евтушенко — да и то на очень примитивном уровне, — но уж никак не Бродского.

С прямой речью в этом фильме худо. Вот вам пример: Бродский говорит о Спасо-Преображенском соборе: "Вся моя жизнь в России связана с этим собором. Во время войны служба в этом соборе не прекращалась ни на день". Эти слова — учитывая их место в самом начале фильма и визуальный ряд их сопровождающий, — звучат словно бы с придыханием, не только как свидетельство трепетного отношения Иосифа Александровича к собору, но чуть ли не как свидетельство его религиозности.

Услышав такие слова с экрана, читатели Бродского наверное вспомнят любимое его словечко: лажа. Потому что, открыв книжку, в которой напечатано эссе "Полторы комнаты", всякий может прочитать: "…Отец ежегодно в мой день рождения выводил меня на балкон и там фотографировал. Фоном служила мощёная булыжником средних размеров площадь с собором Преображенского Его Императорского Величества полка. В военные годы в его подземелье размещалось одно из бомбоубежищ, и мать держала меня там во время воздушных налётов в большом ящике для поминальных записок. Это то немногое, чем я обязан православию..."

Смысл, как видим, противоположный.

Кстати, в фильме худо не только со словами, которые произносит Бродский, но и с прямой речью других персонажей. Вот мальчик Ося, прогуливаясь с отцом по городу, заходит в пивную. И сталкивается там с Шостаковичем, который за кружкой пива голосом застенчивого человека выдает такую декларацию: если бы меня лишили рук, я всё равно "продолжал бы писать, вставив перо в зубы". Понятия не имею, сочинил Хржановский эти слова или они взяты из какого-нибудь мемуара. Вопрос в контексте. В том контексте, в котором они поданы, эти слова звучат чудовищным наигрышем.

Чего только нет в картине Хржановского. И мультипликация, и кинохроника, и драматизация тех или иных сценок с мальчиком, играющим Осю, с юношей, играющим Иосифа, и с загримированным актёром, играющим Нобелевского лауреата Иосифа Александровича Бродского. Есть прогулки мальчика Оси и подростка Иосифа мимо рирэкрана, на котором бегут хроникальные кадры. Есть любительская съёмка застолья в ньюйоркском ресторане с участием самого Бродского, и есть застолье в петербургском ресторанчике, на которое собрались друзья и знакомые Бродского (в том числе и автор этих строк), где Бродского изображает актёр Григорий Дитятковский. Коллажная фонограмма состоит из музыки, классической и популярной, записей Бродского, читающего свои стихи, и голоса актёра, читающего стихи Бродского, а также произносящего монологи. И всё это обильно присыпано крупными хлопьями компьютерного снега, летящего по экрану. Наверное, режиссёр предполагал изобразить таким образом фрагментарность памяти, но количество, противореча тому, что в нас вдалбливали много лет, не пожелало переходить в качество. Получилась окрошка, мельтешение, то есть нечто ровно противоположное классическому вкусу и стилю Бродского и строгому духу Петербурга, о котором в фильме говорится впустую.

Похоже, что Хржановский не столько пытается показать атмосферу, в которой родился поэт Бродский (такой, наверное, должна была бы быть его задача), сколько иллюстрирует тексты поэта. Но вот какого поэта? Когда под рыдания скрипочки (а она рыдает практически на идише) по небу принимаются летать рояли, фаготы и контрабасы и, полетав немного, удаляются наподобие птичьей стаи в перспективу улицы Зодчего Росси, в голову приходит, что перед нами не мир поэзии Иосифа Бродского, а мир, например, Иосифа Уткина.

Есть моменты, в которые вы просто не можете удержаться от смеха. Например, когда звучит фраза, что, по мнению Бродского, вдохновение может придти при случайном взгляде на пачку сигарет, и нам тут же показывают на экране пачку "Кемела", потом картинку, изображающую троих волхвов с тремя верблюдами, а результатом этого "ассоциативного ряда" предлагают считать стихи, написанные Бродским в январе 1964 года. Стихи звучат в это время за кадром:

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.

Анализ психологии творчества почти что в духе неистовых ревнителей двадцатых-тридцатых годов.

Думаю это относится не только к изысканиям о пачке "Кемела", но и ко всему фильму.

Я уверен, что намерения у авторов картины были хорошие, но их подвело желание всё объяснить, по видимости усложняя, а на самом деле упрощая и судьбу, и творчество поэта до состояния клишированной общности, то есть, безликой неузнаваемости.



Есть такое словечко, которым размахивают, как палочкой-выручалочкой, — постмодернизм. "Это, — произносят серьёзным тоном, — постмодернизм". Или: "Как же вы не хотите понять — это ведь постмодернизм". Будто заявленная принадлежность романа, музыки или кинофильма к постмодернизму освобождает автора этого произведения от поисков формы и стиля, адекватных теме и материалу. Я подозреваю, что Андрей Хржановский нарезал свою окрошку, пробуя на язык это словечко — "постмодернизм". Именно поэтому он закончил ленту кокетливым титриком: "Авторы заверяют, что фильм является вымышленным произведением. Любые совпадения и аналогии с реальными людьми и событиями абсолютно случайны". То есть, случись кто-то скажет, что было всё так и не так, что из опилок реальных слов и поступков у вас вместо Бродского сложился деревянный Буратино, можно ответить: "Вам же объяснили: это ирония, это пастиш" (на жаргоне постмодернистов "пастиш" — некий вид пародии, заимствующей и переиначивающей чужой стиль). Если кто-то скажет, что такие разностильные куски не могут соединяться друг с другом, мы им ответим — это ироническое преодоление старой стилистики, сиречь постмодернизм, пастиш. Сама интонация рассказа, визуальный мир ленты — полная противоположность миру Бродского. Ответ — пастиш. И так далее.

Боюсь только, никто не сможет объяснить — какое отношение этот самый пастиш имеет к рассказу об Иосифе Бродском.

[lucky]

Алмазный венец Цветаевой

Спойлер

Марина Цветаева любила свое морское, изменчивое имя, любила свою польскую тезку — Марину Мнишек, жену Самозванца, так скверно кончившую на Руси — ее, венчанную царицу, утопили, а четырехлетнего сына повесили на Спасской башне Московского Кремля. Перекличку страшных судеб двух Марин уловила Анна Ахматова в стихах, посвященных Цветаевой. Легко рифмуются “алмазный венец” Марины Мнишек из пушкинской трагедии и венец поэтический Марины Цветаевой, замененный в конце жизни обеих на трагический — терновый. И уж подлинно Цветаева была “царицей на Москве”, ощущала себя в какой-то мере московским противовесом царственной петербурженки Ахматовой.

Ахматова и Цветаева, каждая в своем роде, воплотили представление о женщине-поэте, наделенной высочайшим поэтическим даром и заплатившей за него по самой высокой цене. Как тут не вспомнить кюхельбекеровское:

Горька судьба поэтов всех племен,
Тяжеле всех судьба казнит Россию…

Одна из мемуаристок сборника — Надежда Мандельштам, говорила: “Я не знаю судьбы страшнее, чем у Марины Цветаевой”. Если учесть, кто оценивает цветаевскую судьбу, понятно, как дорого стоит подобный отзыв.

Перед нами три тома, вобравшие в себя свидетельства современников об этой необычайной — по своей напряженности и по своей несоразмерной тяжести — жизни. Сетовать на отсутствие печатных свидетельств, скудость мемуаров, нежелание современников поделиться своими мыслями о жизни поэта в данном случае не приходится. Свидетельств много. Внешне они достаточно полно освещают все главные этапы жизни Цветаевой и распределены составителями на три книги: “Рождение поэта”, “Годы эмиграции” и “Возвращение на родину”. Вся жизнь поэта — от детства в Трехпрудном переулке Москвы до последнего вздоха в Елабуге — поместилась на этих 924 страницах.

Углубимся же в книгу жизни Марины Цветаевой, поставив перед собой цель, сравнив и сопоставив различные о ней суждения — к чему, собственно, и располагает сборник воспоминаний, — построить из этой разнородной мозаики портрет поэта, прочертить линию его судьбы...

А начиналась эта жизнь стремительно и уже на первом этапе — учении — оказалась непохожей на прочие. Все сверстницы, знавшие Цветаеву в гимназические годы, в один голос отмечают ее “странность” и нежелание вписываться в казенные рамки. В результате Марина сменила несколько московских гимназий, ни одной так и не закончив. Что жгло ее изнутри, что мешало пройти обычный гимназический курс? Не забудем, что отцом недоучившейся гимназистки был никто иной, как профессор Иван Владимирович Цветаев, создатель музея изящных искусств в Москве. Кстати, не кончила гимназический курс и младшая его дочь — Ася. Кроме “биографического фактора” — начальное образование сестры Марина и Ася получили не систематическое и не в России, так как с 1902 года должны были кочевать с неизлечимо больной матерью по европейским лечебницам, — были на то и другие причины. Софья Липеровская, учившаяся с Мариной в гимназии фон Дервиз, пишет: “Цветаева оставалась в гимназии фон Дервиз недолго. Ее дерзости учителям и всем начальствующим лицам не могли не встретить сопротивления. Ее вызывали к директору, пытались уговорить, примирить, заставить подчиниться установленным порядкам. Но это было невозможно. Марина ни в чем не знала меры, всегда шла напролом, не считалась ни с какими обстоятельствами”. Татьяна Астапова, одноклассница Марины по гимназии Брюхоненко: “Цветаева каким-то образом была вне гимназической сферы, вне обычного распорядка. Среди нас она была как экзотическая птица, случайно залетевшая в стайку пернатых северного леса... Она неизменно читала или что-то писала на уроках, явно безразличная к тому, что происходит в классе”. По-видимому, кроме резкого независимого характера, не желавшего мириться ни с рутинным школьным распорядком, ни со скучными уроками, жил уже тогда в юной Цветаевой бес поэзии. А на стихи — на их обдумывание и сочинение — требуется время. Все знавшие Цветаеву впоследствии подчеркивают, что она была необыкновенно глубоким и эрудированным собеседником, прекрасно знала мировую литературу. Получается, что львиная доля ее эрудиции — плод самообразования.1

Вместо гимназического аттестата 18-летняя Марина Цветаева могла предъявить отцу свой первый сборник стихов — “Вечерний альбом” (1910 год).

Впрочем, весьма проблематично, что таковая замена была бы по вкусу строгому Ивану Владимировичу Цветаеву. В воспоминаниях А.Жернаковой-Николаевой читаем: “Иван Владимирович не понимал, почему ими (сестрами А.и М.Цветаевыми. — И.Ч.) владеют какие-то странные, чуждые ему настроения, почему они ведут самостоятельный, совсем неподходящий, по его мнению, для барышень образ жизни. Ездят одни (в тексте: “они” — И.Ч.) за границу, в последнюю минуту предупреждают его о своих замужествах с молодыми людьми, с его точки зрения неудовлетворительными. Ему казались дикими их знакомые. Цветаев был далек от богемы. И даже стихи Марины, которыми он мог бы по справедливости гордиться, были ему не только непонятными, но, может быть, даже и не совсем приятны...” Да, отец Марины был человеком старой закалки, служил, общался с государем, не разделял новейших увлечений молодежи. Что он мог поделать со своей рано повзрослевшей (и рано лишившейся матери!) вырвавшейся из-под его опеки, курящей, прогуливающей уроки, бунтующей, дерзкой, вечно то что-то читающей, то что-то пишущей Мариной? И замуж-то она вышла — прямо по Чернышевскому. Вспомним, как издевался Достоевский над сценой из “Что делать?”, в которой Вера Павловна, садясь на извозчика, мимоходом роняет матери, что выходит замуж. Поступки “барышень” Цветаевых вызывали порой оторопь не только у добропорядочных обывателей. Писательница Р.М.Хин-Гольдовская в своих дневниках описывает “Обормотник” на Сивцевом Вражке в Москве, богемные обитатели которого во главе с Максом Волошиным, выбросили за борт все “условности”, т.е. всякий порядок, всякую дисциплину: “...Сергей (Эфрон. — И.Ч.) в 16 лет женился на 17-летней поэтессе Марине Цветаевой (очень красивая особа, с решительными, дерзкими до нахальства манерами); сестра этой Марины 15-летняя гимназистка вышла замуж за 15-летнего же гимназиста... Этот супружеский “детский сад” обзавелся потомством — у Марины девочка, у Аси — не знаю кто”.

Итак, еще одна ступень биографии Марины Цветаевой — раннее замужество. Мужем Цветаевой — единственным, на всю жизнь — стал также “недоучившийся гимназист” (впоследствии для поступления в университет ему пришлось сдавать экзамен на аттестат зрелости) — Сергей Яковлевич Эфрон.

Сергей Эфрон, Сережа — юноша с необыкновенными лучистыми глазами, узколицый, худой, больной чахоткой, отпрыск семьи революционеров-террористов, скрывающий под внешним спокойствием и легкой иронией глубочайшие душевные раны (за два года до встречи с Мариной самоубийством покончил его брат — подросток, а вслед за ним — мать).

Из записок Ариадны Эфрон: “Они встретились — семнадцатилетний и восемнадцатилетняя — 5 мая 1911 года на пустынном, усеянном мелкой галькой коктебельском, волошинском берегу. Она собирала камешки, он стал помогать ей — красивый грустной и кроткой красотой юноша, почти мальчик (впрочем, ей он показался веселым, точнее: радостным!) с поразительными, огромными, в пол-лица, глазами; заглянув в них, и все прочтя наперед, Марина загадала: если он найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж! Конечно, сердолик этот он нашел тотчас же, на ощупь, ибо не отрывал своих серых глаз от ее зеленых, — и вложил ей его в ладонь, розовый, изнутри освещенный, крупный камень, который она хранила всю жизнь, который чудом уцелел и по сей день...” Выбирал в этой ситуации не он — выбирала она, Марина. И впоследствии в их паре главную скрипку играла она, женственная и одновременно мужественная, чем-то всегда напоминавшая мальчика, юношу, недаром в ней, молодой, находили сходство с Сергеем Есениным, недаром сама она видела себя в статуе Пражского рыцаря... Может, именно мужественности ей не хватало в хрупком, болезненном Сергее?

Может, свою способность на поступок, на бесстрашие, он хотел доказать себе — и ей, когда в 1914 году добровольцем рвался под снаряды, уезжая с санитарным поездом, когда 2 года сражался в Белом Стане — в пулеметном подразделении Добровольческой армии, когда возглавил кровавый заговор против прозревшего бывшего сталинского агента?.. С другой стороны, Сергей — сын своих родителей, всю жизнь посвятивших борьбе с “царскими сатрапами”, его путь “на плаху” (о, вещая Маринина душа, провидевшая для мужа такой конец!) был словно предопределен заранее.

Сергей Эфрон был Мариной околдован. В 3-м томе, в качестве Приложения, приводится небольшой отрывок из его автобиографической повести “Волшебница”, героиней которого является юная Марина, выведенная под именем Мара. За Марой, приехавшей погостить в дом подруги, с любопытством наблюдают два мальчика-подростка, в конце концов, признавшие в ней волшебницу. В поведении Мары по отношению к окружающим “взрослым” много сходства с “новыми людьми”, какими их вывел Чернышевский, — то же чувство собственного достоинства и сознания своей правоты, пусть она и противоречит общепринятым установкам. Семнадцатилетняя Мара, курящая, отказывающаяся от еды, но пьющая крепчайший кофе, так как ей “необходим подъем”, смело и на равных ведет диалог с отцом мальчиков:

— Люди, слишком занятые своим здоровьем, мне противны. Слишком здоровое тело всегда в ущерб духу...

Папа отодвинул чашку.

— Так здоровая душа, по-вашему...

— Груба, глуха и слепа, Возьмите одного и того же человека здоровым и больным. Какие миры открыты ему, больному...

Мара не хочет “жить долго”, главное, что она ценит в себе, — это воображение: “Мне многого не дано, я не умею доказывать, не умею жить, но воображение никогда мне не изменяло и не изменит”. Мара признается мальчикам, что хочет от жизни “безумия и волшебства”. Еще в том, что у нее нет цели в жизни: “Идти к чему-нибудь одному, хотя бы к славе, значит отрешиться от всего другого. А я хочу — всего!”

Поражает, что все основные контуры портрета Марины Цветаевой — власть воображения, стремление уйти от быта, вызывающая странность поведения и облика, безмерность притязаний — прочерчены уже здесь, в этой юношеской повести ее мужа, напечатанной в 1912 году — в год рождения их первенца, дочери Ариадны.

Самые точные и зоркие описания Марины Цветаевой, самые меткие и выразительные ее характеристики принадлежат ее дочери — Ариадне Эфрон, или, по-семейному, Але. Все мемуаристы вспоминают маленькую серьезную Алю как “гениального” ребенка, достойного гордости такой матери, как Марина. В 6 лет Аля уже вела дневник, где поместила и портрет своей матери:

Моя мать

Моя мать очень странная.

Моя мать совсем не похожа на мать. Матери всегда любуются на своего ребенка, и вообще на детей, а Марина маленьких детей не любит.

У нее светло-русые волосы, они по бокам завиваются. У нее зеленые глаза, нос с горбинкой и розовые губы. У нее стройный рост и руки, которые мне нравятся.

Ее любимый день — Благовещение. Она грустна, быстра. Любит Стихи и Музыку. Она пишет стихи. Она терпелива, терпит всегда до крайности. Она сердится и любит. Она всегда куда-то торопится. У нее большая душа. Нежный голос. Быстрая походка. У Марины руки все в кольцах. Марина по ночам читает. У нее глаза почти всегда насмешливые. Она не любит, чтобы к ней приставали с какими-нибудь глупыми вопросами, она тогда очень сердится.

Иногда она ходит как потерянная, но вдруг точно просыпается, начинает говорить, и опять точно куда-то уходит.

Декабрь 1918

Два самых близких к Цветаевой человека — муж и дочь — разглядели в ней то большое, что, по поговорке, обычно видится на расстоянье. В Алином описании (маленький шедевр!) Цветаева увидена в “льстящем” зеркале; шестилетняя дочь смотрит на мать восхищенными глазами, и эпитеты, которые находит Аля для матери, совпадают с самоописаниями Марины: “нежный голос”, “зеленые глаза”, “быстрая походка”. Кстати, о глазах Цветаевой все вспоминают по-разному — “прозрачные” (Елизавета Кривошапкина), “серо — зеленые” (Павел Антокольский), серые (Валентин Булгаков), так же как и о внешнем ее облике, который в разные периоды и разным людям представлялся то женски привлекательным (Лидия Либединская, причем “молодой и очень красивой” мемуаристка воспринимала Цветаеву весной 1941 года!), то не привлекательным и неженственным, “в ней было что-то андрогинное... внешность ее была непривлекательной” (Роман Гуль, знавший Цветаеву в годы эмиграции). Чего не отрицает ни один мемуарист — это необычности Цветаевой, ее “странности”, непохожести на других. “В сравнении с ней я телка”, — сказала Анна Ахматова, по воспоминаниям Харджиева, после второй встречи с Цветаевой у него в доме в 1940 году. Цветаева во время этой встречи, в противовес молчавшей Ахматовой, “говорила почти беспрерывно”. Хозяин дома, Николай Харджиев, глядя на обеих женщин, думал: “До чего чужды они друг другу, чужды и несовместимы”. Но была у них, несмотря на все различия характера, поэтической манеры, ритмов и рифм, отношения к людям и миру, одна очень близкая черта — бескорыстие, отсутствие жадности к деньгам и вещам, нестяжательство. Обе готовы делиться последним, и вовсе не из-за наличия излишков. Кому не запомнился рассказ Корнея Чуковского, включенный в “Чукоккалу”, как Ахматова отдала ему — для Мурочки — в самое голодное послереволюционное время бутылку молока, подаренную кем-то из поклонников. О Цветаевой есть похожий рассказ у Эмилия Миндлина “Грабитель и поэтесса”, зерно которого пересказано в превосходном предисловии Сергея Волконского к книге “Быт и бытие”, посвященной Марине Цветаевой.

“Вы не забыли, как Вы жили? В Борисоглебском переулке. Ведь нужно же было, чтобы “Ваш” переулок носил имя “моего” уездного города! В Борисоглебском переулке, в нетопленом доме, иногда без света, в голой квартире; за перегородкой Ваша маленькая Аля спала, окруженная своими рисунками, — белые лебеди и Георгий Победоносец — прообразы освобождения... Печурка не топится, электричество тухнет... С улицы темь и холод входят беспрепятственно, как законные хозяева... Против вашего дома, на той стороне переулка, два корявых тополя, такие несуразные, уродливые — огромные карлики...

А помните, когда вошел к Вам грабитель и ужаснулся перед бедностью, в которой Вы живете? Вы его пригласили посидеть, говорили с ним, и он, уходя, предложил Вам взять от него денег. Пришел, чтобы взять, а перед уходом захотел дать. Его приход был быт, его уход был Бытие”.

В рассказе Миндлина “Грабитель и поэтесса” (помещенном в Приложении), художественно воссоздающем историю, случившуюся за две недели до его прибытия в квартиру на Борисоглебском, грабитель оставил Цветаевой сумку с продуктами, и Марина с Алей раздали их нуждающимся соседям. Миндлин, которого в голодном 1921 году Цветаева приютила и подкармливала, видимо, не сомневался, что Марина при всей тяжести и нищете ее с дочерью быта, не захотела оставить у себя “подарок” грабителя. А ведь всего за год до этого в Кунцевском приюте практически от голода умерла младшая дочь Цветаевой трехлетняя Ирина. Трудно представить ситуацию, когда мать решает раздать продукты соседям, а рядом с ней свой голодный ребенок (говорю об Але). Правда, Цветаева всех и всегда удивляла своей “безмерностью”. И о расстрелянном ЧК грабителе Цветаева у Миндлина говорит без доли жалости: “Пустой человек был”. Не слишком ли резко — о том, кто не, сделав зла, проявил добро? Действительно Цветаева так сказала? Могла сказать? Или это позднейшее художественное осмысление случившегося писателем Миндлиным? Если продолжить эту тему, то можно вспомнить, что о “неблагодарности” Цветаевой рассказывают несколько мемуаристов. Марк Слоним: “Она могла быть сухой, несправедливой и жестокой как раз с людьми, старавшимися ей помочь”.

В.Сосинский с едкой иронией пишет о цветаевской “неблагодарности” к Слониму, печатавшему все ее произведения в пражской “Воле России”, помогавшему материально, к Колбасиной-Черновой (родственнице мемуариста), приютившей ее семью в парижской квартире. С одной стороны, — желание помочь окружающим, спасти, подставить плечо, с другой — “сухость” с людьми, старавшимися помочь лично ей. Не лежит ли разгадка в том, что Цветаева была горда и знала себе цену? Помощь она принимала не как милость и милостыню, а как нечто причитающееся ей по ее рангу и званию российского поэта. Ведь ощущая себя принцессой, избранницей, божественным “первенцем”, она по капризу судьбы в мире обыденном должна была вести жизнь странницы, труженицы, полунищенки.

Упоминавшийся нами Сергей Волконский, внук декабриста, помогал Цветаевой выжить в жестоких и вовсе не поэтических условиях Москвы 21-го года. Его рукописи она переписывала по ночам. Волконский женщин не терпел — для Цветаевой было сделано исключение. Самой Марине, как мне кажется, был важен опыт общения и дружбы с этим удивительным, похожим, по словам Миндлина, на Дон Кихота человеком, чью “золотую русскую речь” эмигранты как образец для будущих поколений записали на пленку. Рядом с Волконским Цветаева ощущала себя отроком-учеником, с ним в ее жизнь вошел “час ученичества”. Точно так в свое время, за 7 лет до этого, была важна для Цветаевой встреча с Софией Парнок (ее сестра Елизавета Тараховская оставила о Цветаевой небольшие, но точные воспоминания), давшей Марине опыт экстремальной и тупиковой — женской любви. Пишу об этом, хотя воспоминаний С.Парнок нет в материалах сборника. В последнее время проявляется повышенный интерес к этой стороне биографии Цветаевой. Представляется, что эпизод с Парнок навеян как “духом времени”, так и не прекращавшимися у Цветаевой поисками себя, своей сущности, своей половинки — мужской или женской, чему не мешали ни раннее замужество, ни материнство. К тому же на лесбийской любви лежал поэтический ореол, ее освещало имя Сафо. И последнее: у поэта все идет в копилку жизненных впечатлений, перемалывающихся в поэзию, и пока копилка пополняется новыми людьми, встречами, любовями, — горит священный огонь в алтаре, жизнь перевоплощается в поэтическое слово.

Всем, кто знаком с цветаевским творчеством, внятно, что именно слово для Цветаевой в начале всего. Выразителен рассказ Миндлина о том, как “новояз”, вводимый властью, с его вывеской “Цупвосо”, висевшей на Большой Никитской, был для Цветаевой, может быть, страшней, чем голод, холод и разруха. “Стояли, смотрели, молчали. Обратно шли молча и медленно. Она шла бледная, слегка склонив голову на плечо, курила папиросу за папиросой. Два-три дня ни слова о вывеске на Большой Никитской. И вдруг вечером у печки схватилась за голову: “О боже мой! Цупвосо!”

Остановлюсь еще на одном повторяющемся мотиве цветаевской биографии. На страницах многих воспоминаний встречаем утверждение, что Цветаева “выдумывала” людей, наделяла их какими-то другими чертами, чтобы потом вдруг “прозреть”, разочароваться, отойти.2 Об этом читаем у Павла Антокольского, Марка Слонима, Ариадны Эфрон и многих, многих других.

“Ее пылкие и восторженные привязанности возникали внезапно и исчезали бесследно. След от них оставался только в стихах. Марина зачеркивала не стихи, а причину их возникновения” (Павел Антокольский).

“...Через этот процесс возвеличения, почти обожествления, а затем гневного отрицания, враждебности, насмешки — даже мести — М.И. проходила по отношению к самым разным своим знакомым” (Марк Слоним).

“Марина Цветаева... создавала людей. Вызывала их из небытия, из нетути. И наделяла их несметными богатствами. Она их переделывала, перекраивала, перекрашивала или просто выдумывала” (В. Сосинский). По словам того же Владимира Сосинского, и все романы Цветаевой — “выдуманные”.

И ведь действительно, Цветаева по-настоящему жила — или лучше сказать, хотела жить — не в реальности, а в выдуманном ею поэтическом мире, там она была царицей, там все было ей под стать и под рост, там чувства были именно того градуса и насыщенности, которые ей требовались. Прямо по боготворимому ею Блоку, она предъявляла к жизни непомерные требования, что пугало и озадачивало встреченных ею на пути обычных и даже подчас неординарных людей. Вереница мужчин, отмеченных ее вниманием, все ее бесчисленные “влюбленности” и “романы” послужили целям поэзии, дали темы и сюжеты, задор и накал для рождающихся поэтических строк. И не в том, на мой взгляд, дело, что Цветаеву никто, даже Сергей Эфрон, не любил так безоглядно, как она того хотела (прекрасный цветаевед Ирма Кудрова выдвигает и такую версию), а дело в том, что мечта всегда безмернее реальности. Мечта проецирует некий предел, идеал, до которого жизни, по определению, не дотянуться. Вечный разрыв “мечты с существенностью” — верный признак романтического сознания, так что легко соглашаюсь с Марком Слонимом, который называет Цветаеву “романтиком”: “...все ее взлеты и поражения — в дружбе, как и вообще в восхвалении и отвержении, в любви и неприязни — к людям, книгам, городам — вытекали из ее органического романтизма”.

Читаешь книгу о Цветаевой и ловишь себя на мысли, что настоящая она именно в стихах — сильная, многоликая, смелая, озорная, ревнивая, страстная, легкомысленная — свободная от любых пут и обязательств.

И правильно, что Павел Антокольский, “Павлик” 20-х годов, который вместе с Юрой, Володей и Соничкой Голлидей,3 приобщали Цветаеву к новому революционному театру, не верит цветаевским словам: “Не чту театра, не тянусь к театру и не считаюсь с театром”, ибо сущность поэта “верить на слово”. Цветаевские стихи, сдается мне, являют собой театр, театр одного актера-поэта, исповедующегося перед зрителями-слушателями в пригрезившихся наяву грехах и безумствах. “Вереницею вольной, томной Мы выходим из ваших комнат. Дольше вечера нас не помнят...” О ком это сказано? О Манон? О таких как Манон? О самой Цветаевой? Почему здесь говорится “мы”? И почему в конце стихотворения, после не слишком моральных заповедей: “Долг и честь, кавалер, — условность. Дай вам Бог целый полк любовниц!” следует весьма двусмысленное: “Изъявляю при сем готовность. Страстно любящая вас, М.”. Буква в конце — инициал цветаевского имени. Так о ком же эти стихи?

В своем поэтическом театре Цветаева могла ощущать себя и сладострастной Манон, и мистически самоотреченной Жанной д’Арк, которая раз за разом с новой надеждой вела своего короля на царство, а тот опять и опять обманывал, предавал, посылал на костер...

Очень точно об этом написала Нина Берберова в книге “Курсив мой”; ее блестящая, беспощадно резкая характеристика Цветаевой помещена в сборнике: “Цветаева... к этому шла (к смерти. — И.Ч.) через все фиаско своих увлечений и эфемерность придуманных ею себе ролей, где роли-то были выдуманы и шпаги картонные, а кровь-то все-таки текла настоящая”.

С 1918 года, когда она в последний раз видит мужа, тайно отбывшего в Ростов, где формируется Добровольческая армия, Цветаева 4 года живет на положении “соломенной вдовы”. Вестей от мужа она не имеет. Вокруг послереволюционная разруха, голод, одичание и — одновременно — обновленная революцией среда и аудитория, появление молодой поросли — одаренной, дерзко мыслящей молодежи, поиск новых художественных средств, нового поэтического и театрального языка. Цветаева окружена “вахтанговцами” (“магический круг вахтанговской Третьей Студии”, по Ариадне Эфрон) вовлечена в мир театра; как обычно увлекается людьми, загорается новым делом, пишет “романтические” пьесы для театра. Но если в наши дни вахтанговцы ставят Цветаеву, то тогда театр, увы, ее пьес не заметил, прошел мимо. Об отъезде Цветаевой один из ее тогдашних друзей Павел Антокольский напишет так: “Внезапно Марина Цветаева исчезла с московского горизонта. В скором времени мы узнали, что она за рубежом”. Это значит, что “проморгали” театральные друзья Цветаевой не только ее пьесы, но и самый “отъезд”.

Году в 1978, незадолго до смерти, неизлечимо больной, Антокольский выступал на телевидении с чтением пушкинского “Пророка”. Я видела это выступление — оно потрясало, такой огонь, такая немыслимая сила шли от немощного, отмеченного смертельным недугом поэта. Сейчас думаю, не Цветаева ли зажгла этот огонь еще в те, 20-е? Колдунья и “чернокнижница” (“чуть-чуть чернокнижницей” назвал ее Аресний Тарковский), она оставляла на встреченных ею свой след, свой магический отпечаток.

[lucky]

Великая гадина
Так называет блистательную актрису Любовь Орлову внук режиссера Григория Александрова

Спойлер

29 января исполняется 100 лет со дня рождения Любови ОРЛОВОЙ. Суперзвезда советского кино была настоящей иконой для миллионов зрителей. Но родственники и друзья семьи вспоминают ее очень и очень по-разному. Для многих она была и остается "кинематографическим ангелом". Но кто-то до сих пор считает ее настоящим чудовищем...


В канун юбилея мне удалось встретиться с двумя интереснейшими людьми. Наталья Гришина несколько лет была супругой Григория Александрова-младшего, внука знаменитого режиссера Александрова. А Иван Лукашов до сих пор с ним приятельствует. Да и самого мужа Любови Орловой, Александрова-старшего, он знал довольно хорошо. «Экспресс газете» они поведали поразительные и шокирующие факты из биографии звездных супругов. Поскольку Наталья с Иваном постоянно дополняли друг друга, у меня получилось одно интервью на двоих...


Выбросила семью из собственного дома


- Как известно, общих детей у Орловой с Александровым не было, - напомнили мне собеседники. - Первый раз Александров женился сразу после фильма «Броненосец «Потемкин», где он работал с Эйзенштейном. Супруга Ольга к искусству отношения не имела. Она-то и родила ему сына, которого он назвал Дугласом.

- Это еще зачем?

- Дед (так звали Григория Васильевича в семье) в то время дружил с голливудским актером Дугласом Фербенксом. Когда Александров сказал американцу, что скоро станет отцом, тот начал смеяться: «Что же ты его в духе времени Трактором назовешь?» - «Как хочу, так и назову, хоть в честь тебя!» - ответил Александров.

Когда Ольга умерла, Дугласа отдали в приют...

- Говорят, Александров и Эйзенштейн были любовниками?

- В те времена Александров пытался все это тщательно скрывать. И Орлова ему в этом помогала. Но ведь есть мужчины, которые любят сразу и женщин, и мужчин?.. _— Кстати, у него был роман и с Гретой Гарбо! Когда Александров стажировался в Голливуде и жил под одной крышей с Эйзенштейном и оператором Тиссе, то двое последних деликатно уходили из дома, когда туда являлась Грета. Во Внуково, на даче у Александрова,стояла фотография: Грета Гарбо в профиль. А на ней губной помадой было написано: «То my love Grigoriy. Hollywood. 1930.»

- Про эту дачу ходит масса легенд...

- После «Веселых ребят» Александрову и Орловой дали гектар земли. Дачу им строили по проекту шведского архитектора. Внизу был смотровой зал, где крутили кино, стоял прекрасный рояль, в углу комнаты был красивый камин. Второй этаж был разделен как бы на две половины - женскую и мужскую. Женская - комната-будуар с камином, ванной и туалетом. Мужская - с умывальником и камином. На втором этаже была предусмотрена танцевальная терраса, но она по назначению никогда не использовалась. Весь дом был спроектирован только для двоих. Внизу располагались кухня и комната для прислуги. В доме была своя котельная и телефон. Орлова не любила людей, гостей и друзей. Она никого не любила. И хотя в доме хватало места, переночевать гостям было негде. Иногда доходило до маразма. Приезжали люди по делам - сценарий обсудить, музыку к кинофильму, сидели, разговаривали. Вдруг где-то через час Орлова, посмотрев на часы, говорила: «Через пять минут Григорию Васильевичу пора обедать». Все вставали и молча уходили. Она им даже чаю никогда не предлагала. Ее боялись все.

Во время войны работники «Мосфильма» уехали в эвакуацию в Алма-Ату. Орлову с Александровым поселили в доме, где жила семья. Так она сказала: «Как это, два Героя Соцтруда будут жить еще с кем-то?» И семью выселили из собственного дома.

После одного из выступлений Орловой устроили бега, и она захотела прокатиться в коляске. Села, а лошадь понесла. Выбежал какой-то лейтенант, остановил лошадь. Она его покалечила. Так Орлова, выйдя из коляски, даже не посмотрела в его сторону...

- А говорят, что она всем помогала, за всех хлопотала...

- Гриша Александров рассказывал со слов деда. В фильме «Летят журавли» есть эпизод, когда одна дама в тяжелое военное время требует машину для увеселительной прогулки, хотя бы и медицинскую. Так вот этот эпизод «списали» с Орловой. Во время войны Орлова захотела слетать в Ленинград посмотреть на белые ночи. Было это то ли после Курской битвы, то ли после Сталинградской. И у маршала авиации затребовала под это дело самолет. Он возмутился. А она ему в ответ: «Вы хотите стать лейтенантом?!» И в итоге своего добилась.

- А как вы думаете, зачем Александрову нужна была Орлова? Ведь как женщина она его не интересовала.

- Такой брак стал для Александрова ширмой. Орлова хоть и была, как ее называет внук Григория Васильевича, «великая гадина», но Александрова она по-своему любила, стала ему другом и всячески скрывала «голубые» наклонности мужа. Хотя и он тоже по-своему любил ее.

- А почему она была «великая гадина»?

- Потому что, как только вышла замуж за Александрова, запретила ему общаться с сыном, а потом и с внуком, когда Гриша родился. Хотя о сыне Александров все-таки иногда вспоминал. Он снял его в фильме «Встреча на Эльбе» - Дуглас сыграл американского офицера. Дальнейшую его карьеру в кино блокировала Орлова. Дуглас получил специальное образование и стал очень способным оператором. Но Орлова закрыла для него дорогу на «Мосфильм». Александров втайне от жены устроил сына кинооператором в КГБ. Он снимал самые важные для этого ведомства действия. Например, обмен нашего разведчика Конона Молодого. Потом Дуглас женился, сменил имя на более подходящее и простое - Василий. Родил сына и назвал его Григорием.

Гриша Орлову терпеть не мог. Вот эта квартира, где мы с вами сидим, принадлежала Дугласу. И когда сюда приехали Александров с Орловой, Любочка даже не соизволила подняться, она ждала Александрова в машине. Хотя писала ему трогательные открытки, но на самом деле она ненавидела детей, ненавидела себя беременной.

- Как беременной? Детей-то не было... И потом, говорят, у них были разные спальни.

- Любочка беременела, это доподлинно известно. И делала аборты, потому что ненавидела себя в положении и никогда не хотела иметь детей.

- Я думала, она только пластические операции делала.

- Пластические операции ей оплачивал Чарли Чаплин. Она их делала во Франции.

- Говорят, Орлову очень любил Сталин.

- Думаю, да. Между ними возникли какие-то странные дружеские отношения. Они могли разговаривать целый час по телефону, причем в это время Сталина ждали дела.

Как-то, вернувшись с одного из кремлевских приемов во Внуково, Любочка обнаружила, что потеряла в Георгиевском зале брошь. Позвонила в Кремль. Сталин распорядился включить в зале свет и найти брошь.


Одна жена на двух Александровых


- Говорят, Сталин подшучивал над Александровым: мол, если вы будете мучить Любовь Петровну, мы вас расстреляем.

- Однажды Берия арестовал Александрова. И тогда Орлова позвонила Самому, и машина с Григорнем Васильевичем вернулась во Внуково ровно через час.

Еще был случай. Дед рассказывал. Во время войны за ним приехали. А у него наготове на всякий случай стоял чемоданчик. Дело случилось ночью, шторы в машине были опущены, и он так и не понял, куда его доставили. Заводят его в комнату, а там за столом сидят Сталин, Молотов, Берия и еще какие-то незнакомые ему люди. Сталин сказал: «Мы арестовали вас за то, что вы ведете переписку с иностранцем в военное время, а за это у нас полагается расстрел». У Деда похолодело в груди. Он вспомнил, как однажды Сталин пошутил во время приема с маршалом Куликом, мол, что-то ваши пушки плохо стреляют. A потом маршала арестовали и вскоре расстреляли. Через какое-то время Сталин улыбнулся и сказал: «Не бойтесь. Вам ваш друг Чарли Чаплин письмо с оказией прислал. Вот оно, читайте». Оказалось, госсекретарь США Идеи приехал в Союз и привез письмо от Чарли Чаплина, адресованное Александрову.

- Как вы думаете, почему во время «железного занавеса» Орлова с Александровым постоянно выезжали за границу и даже каждый год справляли чаплинский день рождения?

- Однажды Берии пришла в голову мысль, что Александрова можно использовать в интересах дела. И во всех послевоенных поездках чету сопровождали «друзья» - люди из ведомства Берии.

- Получается, что они работали на нашу разведку?

- Получается, так.

- Про Александрова говорят, что после смерти Орловой он женился на вдове своего сына Дугласа.

- Это Галочка вышла за него замуж. Когда Дуглас умер, она поняла, что из с огромного наследства ей ничего не достанется - квартира государственная, с дачей тоже могли возникнуть проблемы. И, посоветовавшись с юристами, она стала женой Александрова.

- Его, помнится, на Людмиле Гурченко молва женила.

- Была такая сплетня. Нет, он женился на снохе. Галочка сразу почувствовала себя хозяйкой во Внуково. И в отличие от Орловой очень любила принимать гостей. Она в принципе и не очень скрывала, что не будет горевать по поводу его смерти. Когда Деду стало плохо, она куда-то ушла и «скорую» ему мы вызывали. Как только умерла Opлова, сразу нацепила ее украшения, шубы, хотя до этого предпочитала спортивный стиль. Разница в возрасте у них была очень большая. Александрову года 82, а Галочке - всего 48, когда они стали мужем и женой. Но это замужество счастья Галочке не принесло, через несколько лет и ее не стало.


Тарелка Пикассо за бутылку водки


- Говорят, Орлова избаловала Александрова.

- Избалован он был страшно. Все по часам - завтрак, обед, ужин... За ним приезжала мосфильмовская «Волга». Дедушка брал портфель, выходил из дома, а вся семья должна была стоять на ступеньках и махать ему ручкой. Что мы и делали. Как же, Дедушка идет на работу! Он был одним из тех людей, кто не впускает в себя отрицательные эмоции, потому что они вредят здоровью. Он не хотел знать ни о чем плохом. В том числе о том, что Орлова тяжело больна. Он не сразу узнал, что умер его сын, не поехал на похороны.

- А почему Александрова не к Орловой похоронили, а в могилу напротив?

- Потому что Галочка оставила место для себя, наивно полагая, что ее тоже похоронят на Новодевичьем. Не тут-то было. Ее похоронили на Ваганьково к Дугласу-Василию.

- Так в итоге Галочке удалось сохранить наследство или она, что называется, зря старалась?

- Квартира и дача во Внуково достались Грише. В квартире хотели сделать музей Орловой и Александрова - там же были уникальные вещи. Рисунки Эйзенштейна, тарелка, сделанная Пикассо, рисунки Леже, автографы знаменитостей, поздравительное письмо Чарли Чаплина, которое он прислал незадолго до своей смерти, Любочкин портрет, написанный одним из Кукрыниксов, - чего там только не было.

- И где это все, насколько я знаю, музея-то нет...

- Его и не могло быть. Потому что все эти уникальные материалы бесследно исчезли. Многое из этого Гриша отдавал за бутылку коньяка или водки. Он нигде не работал, никогда. А зарабатывал деньги своеобразным способом. Когда на доме открыли мемориальную доску, к зданию привозили туристов. Что делал Гриша? Он с каждого собирал по трояку и приводил их в квартиру. Десять туристов - 30 рублей. И в ресторан - отмечать. А еще он очень любил нацепить дедовскую звезду Героя Социалистического Труда, взять удостоверение - оно же без фотографии - и пойти, например, в парикмахерскую без очереди. Или в ресторан, когда не было свободных столиков.

Сейчас Гриша неплохо устроился благодаря имени своего деда. Живет в Париже, недалеко от Булонского леса. В Москве остался его старший сын - Василий. В П

[lucky]

А.Галич на Фестивале и семинаре песенной поэзии в Новосибирске. 1968 г

Памяти Александра Галича
«МОЙ БОГ, СОТВОРЕННЫЙ ИЗ СЛОВА»
Каждый выбирает для себя
Женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
Каждый выбирает для себя...


Ю. Левитанский

Спойлер

Пятнадцатого декабря 2002 года исполнилось четверть века со дня смерти Александра Аркадьевича Галича (Гинзбурга) — смерти трагической и загадочной: в своей парижской эмигрантской квартире он подключал в электросеть только что купленный телерадио-комбайн. Жена, пришедшая буквально через 10-15 минут, нашла его, лежащим мёртвым на полу с оголённым проводом в руке.

Он похоронен на небольшом кладбище Сент-Женевьев де Буа близ Парижа. Здесь недалеко друг от друга находятся могилы выдающихся деятелей русской культуры И.Бунина, А.Ремизова, И.Шмелёва, М.Шагала, Д.Мережковского, А.Тарковского, В.Некрасова и других «врагов» советского государства, которыми гордилась бы любая цивилизованная мировая держава. На похоронах Галича присутствовали писатели, художники, общественные деятели и многочисленные почитатели его творчества. Многие приехали из Швейцарии, Германии, Бельгии. Только из России, которую бард любил с сыновней нежностью, не приехал никто.

В Казахстане и в Магадане,
Среди снега и ковыля...
Разве есть земля богоданней,
Чем безбожная та земля?!

Советская система боялась даже мёртвого Галича. Его вдова Ангелина Николаевна получила огромное количество телеграмм с выражением глубокого соболезнования, в том числе от А.Сахарова и Л.Копелева. Культурная Россия и вся Европа прощались со своим выдающимся представителем.

Что же произошло с преуспевающим членом Союзов советских писателей и кинематографистов: драматургом, сценаристом большого количества кинофильмов, автором популярных песен для молодёжи на рубеже его пятидесятилетия?

Вот как сам Галич объяснял происшедшее: «Я уже всё видел. Я уже был благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным советским холуем. И я понял, что я так больше не могу. Что я должен, наконец-то, заговорить в полный голос, заговорить правду...»

Интересно, что его, как Б.Окуджаву и А.Городницкого, вдохновлял пример декабристов. Почти через 150 лет после восстания на Сенатской площади он писал:

И всё так же, не проще,
Век наш пробует нас —
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!

И, несмотря на всё своё «благополучие», Галич вышел на площадь.

Не моя это, вроде, боль,
Так чего я кидаюсь в бой?
А вела меня в бой судьба
Как солдата ведёт труба.

Галич жил в эпоху расцвета бардовской песни. Вряд ли когда-нибудь повторится такое созвездие имён как Высоцкий, Окуджава, Городницкий, Берковский, Визбор, Ким, Кукин, Клячкин. Каждый из них вошёл в историю русской культуры. И тем не менее... Галич даже среди них стоит особняком. Для большинства советских бардов был характерен «эзопов язык», что было понятно и объяснимо в гнилостное время маразматического застоя. Галич в своих песнях называл вещи и события своими именами, по-существу, играя с огнём. Елена Боннэр как-то сказала о Галиче: «В какой-то момент талант становится сильнее инстинкта самосохранения».

Обличая безразличие абсолютного большинства советских людей к преступной интервенции в Чехословакию, Галич писал:

А танки идут по вацлавской брусчатке,
И наш бронепоезд стоит у Градчан.
...А я умываю руки!
А он умывает руки,
Спасая свой жалкий Рим!
И нечего притворяться —
Мы ведаем, что творим!

Здесь я хочу сделать небольшое отступление, так как современные читатели не поймут той ненависти и одновременно — боязни, которые Галич вызывал у Кремля. Для иллюстрации приведу пример из своей жизни. У меня был самый близкий друг — Лёня Барон (он рано и трагически ушёл из жизни). Мы оба страстно любили бардовскую песню, но если для меня это было хобби, то для него — жизнь. Я уже не помню точную хронологию событий: по-моему, это было в семидесятых годах; он жил в Риге, а я — в Минске (десять часов езды ночным поездом). У обоих были знаменитые магнитофоны «Яуза» и довольно солидные фонотеки. Но у Лёни была великолепная фонотека записей Галича, у меня — крохи. И вот однажды я собрался к нему в гости, чтобы переписать Галича. Мой самый близкий друг твёрдо сказал: «Нет. Если тебя застукают в поезде с этими записями, пришьют срок и тебе, и мне. Хочешь слушать — пожалуйста».

Он выложил кассеты, оставил мне еду и ушёл на работу, закрыв дверь квартиры на замок и оставив меня наслаждаться Галичем. К сожалению, это была не комедия, а трагедия: Галич действовал на КГБ, как красный цвет на быка. Ведь при высылке за пределы СССР одним из обвинений был якобы арест некоего человека, распространявшего кассеты с записями его песен.

В поэме «Кадиш» Галич обращается к Янушу Корчаку — польскому еврею — врачу, писателю и педагогу, погибшему вместе со своими воспитанниками в концлагере Треблинка:

Но из года семидесятого
Я вам кричу: «Пан Корчак!
Не возвращайтесь!
Вам стыдно будет в этой Варшаве!
...Вам страшно будет в этой Варшаве!...
...Вы будете чужестранцем
В вашей родной Варшаве».

С какой болью и гневом, как современно звучат строфы из «Реквиема по неубитым»:

...Каждый случайный выстрел
Несметной грозит бедой,
Так что же тебе неймётся,
Красавчик, фашистский выкормыш,
Увенчанный нашим орденом
И Золотой Звездой?!
...Должно быть, с Павликом Коганом
Бежал ты в атаку вместе,
И рядом с тобой под Выборгом
Убит был Антон Копштейн!

Так Галич отреагировал на вселенский позор России — присвоение высшей советской награды — звания Героя Советского Союза президенту Египта Насеру, единственной «заслугой» которого перед СССР был его ярый антисемитизм.

Не будучи религиозным иудеем, поэт нежно и страстно любил Израиль. Вот как он выразил свои чувства в стихотворении «Песок Израиля»:

Вспомни:
На этих дюнах, под этим небом,
Наша — давным-давно — началась судьба.
С пылью дорог изгнания и с горьким хлебом,
Впрочем, за это тоже:
— Тода раба!1
...Сколько
Утрат, пожаров и лихолетий?
Скоро ль сумеем им подвести итог?!
Помни —
Из всех песочных часов на свете
Кто-то сюда веками свозил песок!

Человеческая мораль и связанный с ним поиск «доброго» Бога — одна из основных тем, которые мучили его всю жизнь.

От скорости века в сонности
Живём мы, в живых не значась...
Непротивление совести —
Удобнейшее из чудачеств!
И только порой под сердцем
Кольнёт тоскливо и гневно —
Уходит наш поезд в Освенцим,
Наш поезд уходит в Освенцим
Сегодня и ежедневно!

А вот его восприятие Бога на разных этапах жизненного пути.

...Мой бог, сотворённый из глины,
Сказал мне:
«Иди и убей».
И канули годы.
И снова —
Всё так же, но только грубей,
Мой бог, сотворённый из слова,
Твердил мне: «Иди и убей».
И шёл я дорогою праха,
Мне в платье впивался репей,
И бог, сотворённый из страха,
Шептал мне:
«Иди и убей!»
И вновь я печально и строго
С утра выхожу на порог —
На поиски доброго Бога
И — ах, да поможет мне Бог!

Нашёл ли Галич доброго Бога, крестившись на закате своей жизни? Крестил его близкий друг и сподвижник по правозащитному движению, знаменитый священник Александр Мень (еврей по национальности), убитый впоследствии не найденными по сегодняшний день «патриотами».

1968 год был годом пятидесятилетия Александра Аркадьевича. Мог ли он предполагать, что именно этот год во многом будет определять дальнейший ход и даже срок его жизни? Может быть... Вот как вспоминал он сам о тех событиях:

«Была минута счастья в 1968 году. Весною того года безумцы из новосибирского Академгородка решили организовать у себя фестиваль песенной поэзии. Это был первый и последний фестиваль подобного рода... Мы пели по двадцать четыре часа в сутки: мы пели на концертах, в гостинице друг другу.., нас приглашали в гости... А в последний вечер состоялся большой концерт в зале Дома учёных. Зал вмещает около двух тысяч человек... Один из устроителей фестиваля с перепуганным лицом прибежал ко мне и сказал, что прибыло всё новосибирское начальство, обкомовцы, и привезли с собой три автобуса молодчиков, которые собираются устроить обструкцию... Я выхожу на сцену и чувствую спиной ненавидящие взгляды этих самых молодчиков, буравящих меня сзади... Я начал своё выступление с песни «Промолчи» («Старательский вальсок»):

И не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надёжности спрятав глаза,
Сколько раз мы молчали по-разному,
Но не «против», конечно, а «за»!
Где теперь крикуны и печальники?
Отшумели и сгинули смолоду...
А молчальники вышли в начальники,
Потому что молчание — золото.

...А потом я спел «Памяти Пастернака»:

Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели,
Как годимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье..
. Он не мылил петли в Елабуге,
И с ума не сходил в Сучане!
...Ах, осыпались лапы елочьи
Отзвенели его метели...
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
...Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
А над гробом встали мародёры,
И несут почётный караул... Ка-ра-ул!

Я закончил. Аплодисментов не было. Зал молчал... зал начал вставать. Люди просто поднимались и стоя, молча смотрели на сцену. Это была демонстрация в память Бориса Леонидовича Пастернака...»

Одновременно это была дань мужеству, высокой гражданской позиции и героизма Александра Галича, прилюдно показавшего своими стихами всё ничтожество советского руководства. Он сознательно вступил в смертельный бой с системой и здесь вновь напрашивается аналогия с декабристами.

Вскоре после концерта в газете «Вечерний Новосибирск» была опубликована разгромная статья, отражавшая официальную оценку творчества Галича. В поддержку мужественного барда выступила коллегия Дома учёных СО Академии Наук СССР во главе с её председателем Членом-Корреспондентом А.Н.СССР А.Ляпуновым; было и письмо, подписанное многими учёными, в котором выражалось возмущение публикацией в газете. Как много значила эта поддержка для Галича! Как много значила возможность для людей, может быть, единственный раз в жизни почувствовать себя людьми!

Но процесс травли и издевательства над Галичем продолжался. В декабре 1971 года его исключают из Союза писателей, а через несколько месяцев — из Союза кинематографистов. Поликлинике, где он лечится, запрещается возобновлять справку об инвалидности, чтобы лишить минимальной пенсии — единственного источника существования. Но власти плохо знали свой народ: ежемесячно опальный бард получал анонимный денежный перевод на 100 рублей. Сейчас известен источник этих переводов — «академическая касса», деньги в которую давали многие учёные, например, академики П.Капица, С.Лебедев и многие другие.

В октябре 1973 года Галича приглашают в Норвегию на семинар о К.С.Станиславском, учеником которого он являлся. И не просто участником, а руководителем. В КГБ ему чётко сказали, что как представитель СССР он за границу не выедет никогда. Ему было предложено выйти из гражданства и покинуть страну… навсегда.

Фазиль Искандер вспоминает: «Чтобы понять трагедию отъезда Галича, надо было видеть его в те дни, те часы… Такой большой, красивый, но совершенно погасший. Он пытался бодриться, конечно, но чем больше бодрился, тем больше чувствовал, что случилось нечто страшное. Я не хотел себе самому признаваться, что он уезжает умирать…». А сам Галич был убеждён в этом.

За границей он сразу же ощутил духовный вакуум, невостребованность.

Как каменный лес, онемело
Стоим мы на том рубеже,
Где тело — как будто не тело,
Где слово — не только не дело,
Но даже не слово уже.

И кому в этих условиях нужны были его смелость, борьба за справедливость, его разоблачения? У властей был богатый опыт по этой части, ведь ещё в 1922 году из страны была выслана за рубеж большая группа «гнилой» интеллигенции, среди которой находился, между прочим, великий философ двадцатого века Н.Бердяев. Стране, где каждая кухарка могла научиться управлять государством, философы, так же, как и поэты, никогда нужны не были: всегда, обо всём и о каждом в отдельности думала партия.

Растерянность Галича в новой для него зарубежной обстановке явилась поводом для версии о самоубийстве. Версию о самоубийстве из-за глубокой депрессии поддерживал близко знавший Галича его друг и близкий товарищ по эмиграции писатель В.Некрасов, который так описывал состояние своего друга:

«А вот не так и хорошо ему было — умному, талантливому, может быть именно потому, что умному и талантливому не всегда и не везде хорошо... Галичу нужен был не только читатель, но и слушатель, зритель, и как бы хорошо не переводили тексты его песен, в зале перед ним были чужестранцы. Пусть в Иерусалиме их меньше, чем в Палермо или Венеции, но проблемы-то у них свои и пьют-то они не сто грамм или полкило, а маленькими глотками своё «кьянти» или «вермут». И облака у них плывут не в Абакан, а в какую-то неведомую нам, непонятную даль...»

Так было ли самоубийство? Но, во-первых, на нём лежала ответственность за судьбу больной жены, во-вторых, он был христианином, верующим человеком, а христианство осуждает самоубийство, считая его смертным грехом.

Вторая версия — несчастный случай. Она, бесспорно, имеет право на существование, хотя трудно представить себе, как мог человек, в совершенстве знающий звукозаписывающую аппаратуру, совершить столь элементарную и в то же время столь роковую ошибку. Хотя... В жизни встречаются разные ситуации.

И, наконец, третья версия — убийство. Вот что писал в своих воспоминаниях А.Д.Сахаров — близкий друг Галича:

«За одиннадцать с половиной месяцев до его смерти мать Саши (она оставалась в СССР) получила по почте на Новый год странное письмо. Взволновавшись, она пришла к нам: в конверт был вложен листок из календаря, на котором было на машинке напечатано (с маленькой буквы в одну строчку): «принято решение убить вашего сына Александра». Мы как сумели успокоили мать, сказав, что когда действительно убивают, то не делают таких предупреждений. Но на самом деле в хитроумной практике КГБ бывает и такое...»

В любом случае разгадка тайны находится в архивах этой зловещей организации.

Народная мудрость гласит: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты». Вот друзья Галича: С.Михоэлс, А.Сахаров, А.Мень, П.Григоренко, В.Шаламов, Л.Копелев, Б.Чичибабин, М.Растропович, Ю.Домбровский, Ф.Вигдорова, В.Максимов, В.Некрасов. Большинству из них он посвятил стихи и песни. Его литературными кумирами были А.Ахматова, О.Мандельштам, М.Зощенко, Д.Хармс, Б.Пастернак. Чтобы лучше представить себе образ «железного» барда, интересно послушать рассказ одного из его знакомых:

«Близкая мне женщина после тяжёлой операции потеряла много крови, и, как сказал мне её врач, надежд на спасение было мало. Когда я навестил её, она попросила, чтобы я привёз ей магнитофон и записи песен Галича, которые она очень любила. Я рассказал об этой просьбе Александру Аркадьевичу. Он, не говоря ни слова, положил гитару в чехол, поехал в больницу сам и вместо магнитофона пел для этой женщины примерно час. После этого случилось чудо — она выжила. Так вот, когда я читал или слышал на собраниях о якобы «аморальном» Галиче, я всегда вспоминал этот его приезд в больницу».

О Галиче написано много. Вот некоторые из высказываний.

«Это был действительно народный певец, певец народного дела... он был больной страданиями родины, больной тем, что у нас происходит» (академик Д.Лихачёв).

«Песни Галича прежде всего глубоко гражданственны. Автор в любой форме — шуточной, сатирической, патетической — всегда борется против насилия, лицемерия и лжи. Песни эти правдивы — и потому нравственны» (писательница И.Грекова).

«Для нас Галич был никак не меньше Гомера. Каждая его песня — это Одиссея, путешествие по лабиринтам души советского человека» (правозащитник В.Буковский).

«Великим менестрелем» назвал Галича писатель Ю.Нагибин.

А вот что думали и писали о нём барды и поэты.

«Стихи Александра Галича оказались счастливее его самого: они легально вернулись на родину. Да будет благословенна память об этом удивительном поэте, изгнаннике и страдальце». (Б.Окуджава)

«Но как мы эти песни слушали, из уст в уста передавая! Как их боялись — вот какая вещь, — врали, хапужники, невежды! Спасибо, Александр Аркадьевич от нашей выжившей надежды!». (Б.Чичибабин )

В заключение хотелось бы привести высказывания русских общественных деятелей разных эпох.

«Горе стране, где все согласны» — декабрист Н.М.Муравьёв.

«Чтобы понять ложь коммунизма, надо понять его правду» — философ Н.А.Бердяев.

Галич был современным философом-декабристом, который всё видел, всё понимал и обо всём говорил с поразительной смелостью.

[lucky]

Знакомый-незнакомый Довлатов

Сергей Довлатов. Эпистолярный роман с Игорем Ефимовым. Игорь Ефимов. Эпистолярный роман с Сергеем Довлатовым. Изд. Захарова. Москва. 2001

Эта книга вызвала в России скандал. На автора-публикатора обрушился шквал негодующих откликов. Смерть подняла Довлатова на вершину популярности в стране, где, как известно, "любить умеют только мертвых".

Спойлер

Четырнадцать лет Довлатов, будучи Довлатовым, упорно, но вполне безуспешно, пробивал "китайскую стену" непризнания у себя на родине. За декаду, прошедшую после его кончины в 1990 году, он стал культовой фигурой, кумиром, идолом поколения. При жизни он тщательно культивировал свои имидж, предпочитая лучше остаться в памяти потомков этаким неудачником-очаровашкой, расхлябанным, пьющим, непутевым, с печатью отверженности на челе, нежели мрачным, мнительным, озлобленным мизантропом, трагической жертвой поставленных перед собой невыполнимых задач. Вспомним его присказку: "Обидеть Довлатова легко, понять его трудно".

Игорь Ефимов делает попытку понять Довлатова, что не могло обойтись без обид.

Попытки "дезавуировать" Довлатова предпринимались и раньше: в мемуарах Е. Рубина, эссе М. Поповского "К вопросу о нравственности", книге А. Гениса "Довлатов и окрестности", в статьях П. Вайля и А. Гениса (сборник "Малоизвестный Довлатов"), воспоминаниях двух довлатовских жен. Но ни одна публикация не вызвала такой бурной реакции, как ефимовская. Может быть, потому что книга Ефимова обладает одним неоспоримым преимуществом: абсолютной документальностью; в ней нет ничего, кроме писем, даже авторских комментариев, которые могли бы бросить на материал тень субъективности.

Мы, современники Довлатова, жившие последние десять лет с ним рядом, относимся к его творчеству гораздо спокойнее. И публикация взволновала нас несколько иначе. Многое мы знали, кое о чем догадывались. Мы не склонны идентифицировать литературного героя по имени Сергей Довлатов с писателем Сергеем Довлатовым. Но и не можем отрицать того факта, что Довлатов занимал довольно большое место в отведенном ему судьбой времени и пространстве, и что многие из знавших его близко находились под обаянием не столько его книг, сколько его личности.

Я не принадлежала к окружению Довлатова. Мы вращались в одной литературной среде, но пути наши практически не пересекались. Теперь я понимаю: к счастью. Потому что попасть в число друзей Довлатова было так же опасно, как в число его врагов. Ибо -

"...он погружался в хитросплетения взаимоотношений своих знакомых с вожделением почти патологическим - метастазы тут бывали жутковатые: погубленные репутации, опороченные имена, разрушенные союзы. Не было человека - без преувеличения, ни одного, даже среди самых родных, любимых и близких, - обойденных хищным вниманием Довлатова". (Петр Вайль. "Без Довлатова". Сб. "Малоизвестный Довлатов". Звезда. Санкт-Петербург, 1995).

Марк Поповский, наиболее часто упоминаемый в отрицательном смысле прототип довлатовских героев (упоминаемых в ином смысле у Довлатова просто не было) квалифицирует в уже упоминавшемся эссе ("Побережье" #4) художественный метод Довлатова, как литературный пасквиль, жанр, увы, не новый в отечественной литературе. Предваряя своих критиков, Поповский пишет: "Предвижу негодующие возгласы: но ведь это художественная литература! Писатель вправе обращаться со своими героями так, как считает нужным. Никто не может давать ему указаний, когда речь идет о литературных героях".

Точнее не скажешь. Самое время трезво разобраться в реальной художественной ценности довлатовской прозы. Понять, действительно ли образы, созданные им, являются литературными, то есть обобщенными, типизированными, художественно переработанными; удаленными воображением художника на расстояние, равное удаленности Онегина от Пушкина, Печорина от Лермонтова. Или же они - слепок с натуры, усиленный беспощадным сарказмом автора до карикатуры. И в последнем случае признать, что если, как принято думать, лирический герой выражает эстетический идеал автора, то эстетический идеал Довлатова выглядит в этом свете очень непрезентабельно. Вот как пишет об этом И. Ефимов (письмо от 13 января 1989):

"Д. вообще раздражают в первую очередь, люди, которые в ладах с самим собой, с жизнью, друг с другом. Если вспомнить все дружбы Д., то легко можно увидеть, что это всегда люди (среди них есть и совершенно замечательные, но чаще - слабые, неудачливые), которым жизнь тяжела. Только с ними ему интересно, только с ними ему хорошо... Людей же, довольных своей жизнью, Д. не переносит)..." (Это письмо, обращенное лично к Довлатову, носит характер эссе, поэтому отправитель обращается к адресату в третьем лице.)

Разница в восприятии довлатовской прозы тут и там принципиальна. Потому что тут толпами бродят обиженные Довлатовым прототипы, а там редактор журнала может, ничтоже сумняшеся, поместить в одном номере "Иностранку", где Поповский издевательски выведен под именем Зарецкого, и рядом - роман самого Поповского. И то сказать: какое нам дело до всех до вас...

Возможно, отсутствие дистанции мешало нам воспринимать Довлатова как явление исключительное даже когда он стал публиковаться в самых престижных американских журналах и издательствах. Он по-прежнему был одним из нас. Он был самым талантливым, самым красивым, самым ярким и самым остроумным среди нас, но он был одним из нас. Он так же тяжело переносил эмиграцию, как и мы, так же боролся за физическое выживание и за место под американским солнцем. Его рассказы и повести печатались в газетах - и так же пачкали руки типографской краской, как статьи простых смертных (что автоматически вызывало к ним гораздо меньший пиетет, чем когда они появились в солидном трехтомнике). Был ли Довлатов большим писателем? Думаю, что нет. Он был талантливым писателем. Он был, безусловно, блестящим стилистом и поклонялся единственному божеству - Слову. Он был мастером малой формы, и роман, которого почему-то от него ожидали, был ему априори противопоказан. Он был мелкомасштабен во всем, о чем писал. В том числе, об эмиграции. Есть еще одна крамольная мысль о характере успеха Довлатова на родине: в кривое зеркало эмиграции с удовольствием смотрятся те, кто по тем или иным причинам ее осуждает. - Эмиграция это банка с пауками, - подумает обыватель, начитавшись Довлатова, и мы правильно сделали, что не уехали. Да что там обыватель! Московский журналист Дмитрий Быков слезно сочувствует Довлатову, который уехал "в мир русской Америки, в мир 'Нового русского слова', дантистов Нудельманов и певцов типа Токарева. В мир ресторана 'Русский самовар'. Это был мир предельно пошлый, но ему надо было угождать и от него зависеть; мир замкнутый и душный - но в него надо было вписываться". Так интересно видится "доброжелателям-соотечественникам" наша эмиграция. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что в ресторане "Русский самовар" бывают бродвейские актеры и "новые русские". Это дорогой ресторан, и не думаю, чтобы Довлатову он был по карману. А что касается Токарева, то стадионы он собирал не в Америке, где пел в ресторане "Одесса", не претендуя на всемирные лавры, а в России. Именно российскому обывателю пришелся впору этот скромный ресторанный певец, которого Быков возводит в ранг эпонима. Нечто похожее произошло и с Довлатовым. Между тем Довлатов четко знал, что он делает: в отличие от его героя, ему была свойственна целеустремленность и напористость. Он с самого начала взял курс на "американскую Америку" (по терминологии Быкова) и весьма в этом преуспел. Он был востребован с самого начала, и сходу начал разрабатывать эмигрантскую целину. Он спешил. У него не было времени осмыслить эту действительность. Он начал без разминки. Он брал то, что лежало под рукой. Ему не нужна была взлетная полоса, недосуг было ее сооружать. Он, как вертолет, поднимался с любого пятачка, но летать на большие дистанции, как самолет, он не мог. По определению Ефимова, он был Антошей Чехонте, так и не ставший Антоном Чеховым. "Эпистолярный роман" Ефимова-Довлатова, иронией судьбы, стал самым значительным произведением Довлатова, тем самым долгожданным романом, который так и не вышел из-под его пера при жизни. Именно романом, с его родовыми признаками: углубленным психологизмом, шекспировским кипением страстей и широкой панорамой окружающей жизни, а не просто собранием писем двух корреспондентов, годным для заключительных томов полного собрания сочинений. Когда я спросила Ефимова, издал ли бы он переписку, не будь этих последних, заключительных, трагических писем, он сказал, что по всей вероятности нет.

Говорят, что существует завещание Довлатов, в котором он запретил печатать свои письма и радиоскрипты. Я - среди те, кто мог бы об этом пожалеть, но всё же - не стану. Однажды Довлатов передал через свою дочку Катю, ученицу школы, где я работала, распечатку радиорецензии на мою книгу "Мастера" с пометкой "В архив Белле Езерской". Мне эта рецензия льстила до тех пор, пока я не узнала, что отрицательные рецензии на "Свободе" вообще не практиковались, и что Довлатов относился к кормившей его работе на радио весьма пренебрежительно. Я охотно пожертвую этой рецензией, уважая волю покойного.

У Ефимова ситуация сложнее. Сейчас, когда каждый автограф Довлатова, даже долговая расписка (как я узнала от знакомого антиквара) ценится на рынке антиквариата дороже всех других автографов, утаить эту уникальную переписку значило бы, по словам издателя Игоря Захарова, совершить "большое преступление перед читателями". Ефимов предпочел совершить преступление перед законом об авторском праве, защищающем письма умершего от публикации, поскольку это право, якобы, принадлежит наследникам. (Такого закона в США, а тем более в России, нет. Есть прецеденты 1861 и 1912 годов.) Тем более, что письма Довлатова к самым разным адресатам уже публиковались, - в том же сборнике "Малоизвестный Довлатов", да и в других изданиях. Марк Поповский в своем эссе приводит покаянное письмо Довлатова даже в фотокопии. Причина того, что переписка два года блуждала по редакциям, видимо, лежит не столько в сфере юридической, сколько морально-этической. Публикации противилась вдова Довлатова Елена, и понятно почему: Довлатов, чувствуя себя в переписке совершенно свободно и раскованно, не скупился на уничижительные и оскорбительные характеристики своих собратьев по писательскому цеху. Одних смущала "обидная неправда про живых людей, порой - и обидная правда, а иногда - прямая клевета, на которую Довлатов в художественном азарте был вполне способен"; других - нежелание испортить отношения с вдовой Довлатова.

Довлатова и Ефимова связывала двадцатилетняя дружба, первое десятилетие которой пришлось на ленинградский период, второе - на американский. Ефимов приехал в США раньше Довлатова, работал в престижном издательстве Карла Проффера в Энн-Арборе, был знаком со всеми хитросплетениями книгоиздательского дела в США и способствовал вхождению Довлатова в издательство "Ардис". Поэтому в начале переписки новый американец Довлатов был ведомым, а Ефимов - умудренным и опытным советником. Когда Ефимов открыл собственное издательство "Эрмитаж", он начал бурно издавать Довлатова. Всего им было издано четыре книги. Поэтому их переписка носила не только дружественный, но и вполне деловой характер. Между бухгалтерскими расчетами, отчетами о продаже книг, просьбами о присылке гранок, шрифтов, обсуждением цвета обложек, шло лапидарное, емкое и беспощадное описание тогдашнего литературного эмигрантского Нью-Йорка (нелитературный для Довлатова просто не существовал). Вот эта-то часть представляет интерес не только для меня. Так представляют интерес вскрытые через много лет архивы. Любопытно взглянуть на наш литературный муравейник десятилетие спустя, да еще глазами такого сурового критика как Довлатов. Картина, доложу я вам, получилась нелицеприятная. "Девяносто процентов моих знакомых в Нью-Йорке, - писал Довлатов, - воры и подлецы. На этом фоне циники, или, скажем, бездушные эгоисты кажутся людьми вполне достойными".

Постепенно, однако, разрыв между Довлатовым и "Нашими" (так называлась его повесть о семье, я же употребляю это слово в обобщенном смысле) увеличился. С подачи Бродского, авторитет которого был непререкаем, Довлатов стал публиковаться в престижнейшем "Нью-Йоркере", куда безуспешно мечтали пробиться многие американские классики, как, например, Курт Воннегут (о чем он не без иронии заметил однажды Довлатову). Его издавали "Кнопф" и "Рэндом Хаус"; о нем писала газета "Нью-Йорк-таймс". Портрет Довлатова красовался на страницах этой самой престижной в Америке газеты. У него подрастал очаровательный сынок Коля. Материальные дела шли в гору. Довлатовы купили дачу под Нью-Йорком, и Сергей почувствовал себя, наконец, домовладельцем. Он возвышался над эмигрантской литературной суетой, как над Волгой утес. Но странное дело: чем лучше шли дела, тем он становился мрачней.

"Пьянство мое прошло, - пишет он Ефимову в одном из поздних писем, - но приступы депрессии учащаются, именно депрессии, то есть беспричинной тоски, бессилия и отвращения к жизни. Лечиться я не буду и в психиатрию не верю. Просто я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребенка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас все произошло, ждать больше нечего, источников радости нет".

Жутковатое признание. Оно возводит Довлатова из ранга доморощенных Чайлд-Гарольдов в трагические персонажи достоевского масштаба. Если бы Довлатов вовремя не умер, он был бы вполне способен на самоубийство. Так мне кажется. Не исчерпав своего творческого потенциала, он исчерпал себя в духовном и физическом смысле. Такого Довлатова читатели не знали. Такого Довлатова они себе не представляли. Его открыл и явил им Игорь Ефимов, заплативший за эту возможность двумя десятилетиями дружбы, горечью и болью разрыва, бранью и угрозами довлатовских идолопоклонников.

Через год после разрыва Довлатов умер. Финал эпистолярного романа дописала жизнь.

[lucky]

Анатолий Рыбаков и "Дети Арбата"
ПОЧЕМУ АНАТОЛИЙ РЫБАКОВ НЕ ХОТЕЛ ПЕЧАТАТЬ СВОЙ АНТИСТАЛИНСКИЙ РОМАН НА ЗАПАДЕ
23 декабря исполнилось 3 года со дня смерти Анатолия Рыбакова. А 14 января 2001 года писателю исполнилось бы 90 лет. Предлагаем вашему вниманию запись одного из последних интервью писателя, данного Соломону Волкову в Нью-Йорке в 1996 году.

Спойлер

Анатолий Наумович, ваши "Дети Арбата" - знаковое произведение. В любой новейшей истории России рядом со словами перестройка и гласность будет появляться и название этой книги.

- А ведь я начал писать ее в середине пятидесятых! И впервые заявил о ней в 58-м году в "Литературке", отвечая на вопрос новогодней анкеты "Над чем работает писатель". И повторял из года в год в других газетах: "Продолжаю писать 'Дети Арбата', действие происходит в тридцатые годы". С самых первых шагов мне надо было показать, что я не скрываю, какой пишу роман. Весной 65-го года у меня была готова первая часть "Детей Арбата", и я отнес ее в "Новый мир". Со мной заключили договор, заплатили аванс и анонсировали роман на 67-й год. Но ничего не вышло. "Я прочел рукопись за одни сутки, - сказал мне Твардовский, когда я через какое-то время пришел в редакцию, - от нее невозможно оторваться... Вы нашли свой золотой клад. Этот клад - ваша собственная жизнь...".

- Твардовский славился своей нелицеприятностью...

- Да, мог отбрить, мог быть высокомерным. У меня с ним до того бывали столкновения, а тут он сказал: "Я - крестьянский поэт и думал, что поэзия в деревне, а вы показали поэзию города".

- А почему вы отнесли "Детей Арбата" именно в "Новый мир"?

- Во-первых, "Новый мир" был моим журналом. Незадолго до того я опубликовал там "Лето в Сосняках", это тоже был, как тогда говорили, антикультовый роман. Он должен был выйти в 65-м году, но Твардовский, опасаясь, что после снятия Хрущева начнут "закручивать гайки", передвинул его публикацию на декабрь 64-го. А Хрущева, как вы помните, сняли в октябре 64-го. Скажу вам, Соломон: кроме Твардовского, никто за своих авторов не бился, а я понимал, что "Дети Арбата" будут сложно проходить через цензуру: Сталин, аресты, Бутырка, беззаконие... "Наверху" только услышали об этом, сразу скисли. В общем, Твардовскому "Детей" отстоять не удалось. Рассказывая мне об этом, Твардовский сказал: "Я не Крез, Анатолий Наумович, но знайте - моя сберкнижка в вашем распоряжении". Он хотел, чтобы я мог спокойно дописать роман.

- Новому поколению читателей нелегко будет понять, почему такое бешеное сопротивление вызывала у начальства ваша рукопись.

- Но прикрывалось это исключительно интересами народа: "Народу это не надо". Я разговаривал насчет "Детей Арбата" с цековским чиновником, который ведал литературой. "Тридцатые годы, Сталин... - сказал он. - У вас ведь, наверное, антисталинский роман?" - "Безусловно!" - "Это непроходимо, мы должны сплачивать народ, а не разделять его. Вот уйдет из жизни наше поколение, возможно, тогда и будут публиковаться книги о Сталине". Я не понял, говорю, что значит "наше поколение", сейчас - 1983 год, вам нет и сорока, дай Бог прожить вашему поколению до восьмидесяти, а то и больше. Выходит, вы разрешите издавать наши книги только в будущем веке?..

- Почему же вы не опубликовали этот роман на Западе? У вас хватило терпения ждать 20 лет?!

- В вашем вопросе есть логика. И не вы первый мне его задаете. Но я всегда считал, что "Дети Арбата" должны появиться сначала в СССР. Я думал: если я этот роман напечатаю у нас, то этим буду участвовать в преобразовании страны. А на Западе он прошел бы как еще один эмигрантский роман. Резонанс был бы совсем не тот.

- Вот еще одна дилемма, которую будущим поколениям будет трудно уяснить. Уже сейчас, как мне кажется, российскому писателю престижнее опубликовать свое произведение сначала в Париже или Лондоне, а уж потом в Москве.

- Но мы-то жили в других условиях, и в тех наших условиях желаемого результата можно было добиться только одним способом: опубликовать книгу сначала у себя и чтобы отсюда она ушла туда, а не оттуда - сюда. Разумеется, это не было общим рецептом - так я решил для себя. Однако после того тяжелого разговора с цековским чиновником я подумал: что-то я неправильно делаю, что-то упускаю из виду. Почему не подстрахую роман? Ведь ясно, что ситуация в стране меняется к худшему! Надо переправлять рукопись за границу! Надо хранить там, по крайней мере, два экземпляра. Здесь пропадут, там останутся. Один экземпляр переправили в Хельсинки, в надежные руки: сыну наших друзей, женатому на финке. Другой я решил переслать в Париж - моей давней приятельнице, дочери русских эмигрантов, которой я безоговорочно доверял. Что и было сделано.

- Значит, вы все-таки держали этот вариант - публикацию "Детей Арбата" сначала на Западе - в запасе?

- Соломон, я мог издать "Детей Арбата" за границей еще в 82-м году! В Дании, Финляндии, Швеции, Норвегии с огромным успехом прошел "Тяжелый песок". И на этой волне один из моих издателей готов был купить роман под одно мое имя, не читая рукопись. Но я его предложение отклонил. Мысль о том, что придется издать роман на Западе, пришла позже, когда начал подпирать возраст. Я не мог переложить на Таню (жену, - С.В.) ответственность за такой шаг: Точку во всем этом деле поставил мой второй разговор с цековским чиновником зимой 1985 года, на съезде писателей. Я даже не понял толком, чего он от меня хотел. Скорее всего, его беспокоило, что я собираю отзывы на роман, видимо, он знал, что пишут эти отзывы не последние люди в стране. Я вам назову несколько имен, Соломон: Евтушенко, Каверин, Нагибин, Василь Быков, Аркадий Райкин, Окуджава, Товстоногов, Вознесенский, Олег Ефремов, Эйдельман, Адамович, Гранин, Олег Табаков, Рощин, Виктор Конецкий, Михаил Ульянов... Достаточно? Ясно, почему эти отзывы его волновали. "Зачем вам это? - стал он меня убеждать. - Вы такой крупный писатель, вы наша национальная гордость..." Я возражал: "У вас не сходятся концы с концами. Как же я, автор, по вашим словам, антисоветского романа, могу являться вашей же национальной гордостью?" Я знал, что накануне, требуя от Евтушенко, чтобы он не выступал на съезде в защиту "Детей Арбата", он назвал мой роман антисоветским. Куда же дальше? Звонит мне секретарь союза писателей, просит зайти, когда буду в Москве. Захожу. Он спрашивает: "Анатолий Наумович, почему так много иностранцев ездят к вам в Переделкино?" "Потому что я знаменитый писатель", - отвечаю. Они вообще начали исподволь меня притеснять. Не хотели выпускать в Венгрию, сорвали запланированные там выступления. Венгры звонят в панике: "В чем дело?". Телефон наш прослушивался, поэтому я и сказал все открытым текстом, пусть знают. "Не выпускают меня", - говорю. И поездка в Америку под вопросом: плевать им на приглашения двенадцати университетов. Жили в Принстоне, Гарварде и Стэнфорде без лекций Рыбакова - и дальше будут жить, не помрут. Ну и я не помру без этих поездок, но защищать себя буду. В общем, я влепил ему как следует: "Вы противник моего романа, - говорю, - смотрите, как бы не назвали вас когда-нибудь душителем литературы".

- И он такое стерпел?!

- Представьте себе, стерпел. Хотя я не думаю, чтобы он кому-то еще позволял так с собой разговаривать. Наверное, подумал: "сволочной старик" или: "чертов старик" (смеется)", - я ему в отцы годился. Но они никак не хотели со мной ссориться: они боялись, что я напечатаю роман за границей. Это было бы их проколом.

- Ваш приезд в Америку тогда, в 1986 году, стал событием. Я это хорошо помню, к этому времени я уже десять лет жил в Нью-Йорке.

- Разрешение на выезд в Америку нам дал Александр Николаевич Яковлев, бывший тогда правой рукой Горбачева. Яковлев - человек государственного ума, не чета тем. Во-первых, он понимал, что мы в Америке не останемся, во-вторых, он понимал, что я обеспечу им большой скандал, если нас с Таней не выпустят. Выступлением в Колумбийском университете в Нью-Йорке я заканчивал свою поездку по Америке. Я уж как-то говорил вам: я помню, Соломон, что во время моей лекции вы сидели на подоконнике...

- Сидел на подоконнике, потому что зал был переполнен. И знаете, о чем думал? Когда же будут опубликованы "Дети Арбата"? потому что в издательском мире Нью-Йорка о существовании этого произведения уже говорили. Еще бы - роман о Сталине! Вы тогда и договорились об издании "Детей Арбата" в Америке?

- Нет, Соломон, мы договорились совсем о другом. Но я должен кое-что уточнить, чтобы вам была ясна ситуация. Рукопись "Детей Арбата", которая хранилась в Париже, улетела в Нью-Йорк, в журнал "Тайм", с лестными отзывами некого журналиста, связанного с этим журналом. Все это делалось с моего ведома и моего согласия. Я не знал тогда, что у "Тайма" есть дочернее издательство, но был уверен: если "Тайм" заинтересуется моим романом, то обеспечит ему рекламу на самом высоком уровне. Рукопись "Детей Арбата" "Тайм" дал на рецензию Роберту Такеру - советологу из Принстона. С ним и его женой Женей мы познакомились через неделю после нашего приезда. Такер написал очень хороший отзыв. Главное условие, которое перед ними поставили, - строгая секретность: прочитав, рукопись уничтожить. Женя сожгла ее в камине, поплакав перед тем: жалко было сжигать.

- Я читал книги Такера о Сталине. Он чуть ли не главный специалист в Америке по истории Советского Союза сталинского периода.

- Да, я знаю. У меня есть оба тома его книги "Сталин: Путь к власти". Во время перестройки ее перевели и издали в Москве. Такер нам ее подарил. А второй отзыв, тоже положительный, написал Строуб Тэлбот, известный деятель администрации Клинтона. Теперь дело было за мной: подпиши я контракт, и рукопись моя тотчас ушла бы в издательство. Но я контракт не подписал: попросил у них отсрочки ровно на год - до 8 мая 1987 года. Все еще тешил себя надеждой: вдруг издам "Детей Арбата" дома?.. А нет, пусть издают американцы - мне исполнится 76 лет, больше ждать нельзя. "Можем ли мы переводить?" - спросили меня американцы. - "Пожалуйста". - "А каковы гарантии того, что именно мы получим права на издание?" "Мое честное слово - вот гарантии", - ответил я. Таким вот образом строился, Соломон, наш диалог: никаких формальностей, честное слово - и все. Несколько непривычно для Америки, да? (смеется). Но они это приняли: "Хорошо, мы ждем до восьмого мая". А журнал "Дружба народов" вышел с "Детьми Арбата" в конце апреля 1987 года, до восьмого мая оставались считанные дни. Однако оставались все же.

-

[lucky]

Самиздат: первые шаги
"СМОГ" и другие


При сталинском тоталитарном режиме люди почти не пытались выступить против репрессий и произвола. Были лишь редкие случаи отклонения от "линии партии": страх пересиливал все другие чувства, в том числе - желание быть услышанным и понятым. Можно перечислить по пальцам все известные случаи оппозиции тирании, а конкретных действий было и того меньше - единицы. Машина террора перемалывала любого, кто осмеливался отступить хотя бы на йоту и протестовать против кровавого режима. Люди мыслили по велению "лучшего друга всего прогрессивного человечества" и действовали по указке свыше.

Спойлер

Другое дело, когда тирана не стало. Толчком к инакомыслию послужил XX съезд. Идол был свергнут, тотальный террор прекратился. Xотя общество оставалось в полуобморочном состоянии, люди увидели, что можно жить по-другому. Осмысление пережитого происходило подспудно, лишь изредка прорываясь слабым всплеском на поверхность официальной прессы.

В стране по-прежнему действовал жесткий государственный идеологический контроль, манипулирующий общественным мнением. Но уже дух вольнодумства и инакомыслия потихонечку вторгался в умы советских граждан. Распространению самиздата, способствовало изменение жизни в конце 50-х годов. Люди стали намного больше общаться между собой, что было практически невозможно при Сталине, когда доносительство было нормой. Кончились беспричинные аресты, и неделовое общение стало обычным. Люди кинулись друг к другу, стали возникать большие кампании, где не только пили, пели и танцевали, но и - "трепались". Немало говорилось о недостатках советской системы, нелепостях и уродствах жизни, и о собственной покорности властям. Впервые после многих десятилетий граждане могли осмыслить окружающий их мир, хотя бы и на кухнях, что потом, у некоторых, переходило в борьбу за лучшую действительность.

В середине 60-х годов в московской молодежной среде зародилось первое неофициальное литературное объединение "СМОГ". Расшифровывалось оно двояко: "Смелость, Мысль, Образ, Глубина" или чаще - "Самое Молодое Общество Гениев". Оно как бы продолжило линию авангардистов начала XX века, искания которых в 20-е годы грубо прервала советская власть. "Смогисты" выступили с манифестом, в котором писали: "Мы - поэты, писатели, скульпторы и художники, возрождаем и продолжаем традиции нашего бессмертного искусства... Сейчас мы отчаянно боремся против всех: от комсомола до обывателей, от чекистов до мещан, от бездарности до невежества - все против нас". Отвращение к формам советского соцреалистического искусства сочеталось у этой молодежи с отвращением к устоявшемуся быту, к партийной пропаганде, к стилю и духу официальной общественной жизни.

Смысл их литературных и духовных поисков был в бегстве от всего навязываемого, и, скорее, не из осознанного политического протеста против системы, но из-за отвращения к банальности и заданности. Они пытались вырваться из жестких тисков соцреализма, пытались сказать свое, отличное от того, что десятилетиями прeподносилосъ в искусстве, как нечто незыблемое.

При всей свойственной СМОГу претенциозности, именно эта группа устроила, пожалуй, первую неофициальную демонстрацию в советской Москве. В апреле 1965 г. у Центрального дома литераторов можно было увидеть демонстрантов, несущих лозунги с требованием творческих свобод и среди них: "Лишим соцреализм девственности!" Участвующих было человек 200 - самих "смогистов" и случайно присоединившихся к шествию.

"Смогисты" издавали самиздатский журнал "Сфинксы", распространявшийся преимущественно среди студентов; выпустили тем же способом несколько сборников рассказов и стихов. К сожалению, их деятельность ограничиласъ очень коротким периодом, так как были велики проблемы с перепечаткой материалов: копии печатались на обычных пишущих машинках, а это, помимо того, что занимало огромное количество времени, было чревато доносительством в органы. Поэтому "Сфинкс" так же неожиданно закрылся, как и возник. У меня нет сведений об аресте членов этой группы. Скорее всего избежать арестов удалось потому, что СМОГ быстро самоликвидировался по вышеуказанным причинам.


Вообще, самиздатские журналы, которых задумывалось тогда немало, "умирали" во втором-третьем выпуске и редко попадали за пределы круга знакомых автора. Наиболее известным из таких журналов стал "Синтаксис", три выпуска которого издал в 1960 г. Александр Гинзбург, студент Московского университета. Известность "Синтаксиса" объяснялась тем, что в связи с арестом Гинзбурга о нем упомянула советская пресса (конечно, в ругательном тоне), но прочесть сборники смогли лишь знакомые Гинзбурга в Москве и Ленинграде. В это же время стали выходить и другие первые самиздатские журналы: "Феникс", "Бумеранг".

В самиздатскую деятельность вовлекались люди всех возрастов, всех поколений: юный "смогист" и старушка-пенсионерка, стучавшая на машинке у себя в комнате. Среди людей зрелого возраста, наряду со стихами стали ходить мемуары, которые особенно часто писали бывшие лагерники (например, "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург, рассказы Варлама Шаламова). С 1964 г. Рой Медведев ежемесячно издавал материалы, не только на литературную тему, но и - впервые - информировавшие о политической и экономической жизни в стране.

Самые выдающиеся произведения самиздата (подчеркиваю, только выдающиеся!) расходились довольно широко, их копии множились с поразительной для столь несовершенного способа распространения быстротой. Даже при большом объеме произведения, затруднявшем перепечатку, через насколько месяцев после первой закладки оно оказывалось в кругах, никак не связанных с личными знакомыми автора, часто - в других городах. Из оригинальных литературных произведений первым широко распространился в самиздате роман Бориса Пастернака "Доктор Живаго". Этот роман был издан за границей и тайными путями проник на родину, - такие книги позже стали называть "тамиздатом". Тамиздатские книги циркулировали наряду с машинописью, и с них тоже делались копии с помощью машинки или фотоаппарата.

Самиздат циркулировал во многих больших интеллигентских кампаниях того времени, где установилось доверие друг к другу. Все знали, что нужно при этом быть осторожными, но редко кто действительно был осторожен. Обычно всё ограничивалось неуклюжим камуфляжем, и люди сами смеялись над своими конспиративными потугами. Ходил тогда по Москве анекдот о телефонном разговоре приятелей, обменивающихся самиздатом:

- Ты съел пирог, который тебе вчера дала моя жена?

- Съел.

- И жена твоя съела?

- Сьела.

- Ну, тогда передай его Боре: он тоже хочет попробовать...

Несмотря на явное стремление властей всех уровней ограничиться минимумом перемен, многие надеялись, что, советское государство пойдет по пути либерализации. Вот как писал об этом один иностранный корреспондент, побывавший в Москве летом 1964г.: ..."недовольство половинчатой ликвидацией сталинщины - всеобщее, но все глубоко уверены, что борьба только началась, и настроены в отношении исхода этой борьбы оптимистически..." Эти настроения, замечал он, были тогда сильны как среди московских студентов и известных писателей, так и среди рабочих, в научных учреждениях, и даже среди руководящих работников довольно высоких уровней... (Как известно, стране нужно было пройти путь длиной ещё почти в 30 лет, чтобы окончательно избавиться от пережитков сталинизма.)

Тогда же появились люди и вовсе не таившиеся, открыто говорившие о половинчатости решений XX съезда, о необходимости демократических преобразований в стране. Естественной трибуной их выступлений были открытые партийные собрания. Можно назвать такие имена, как Юрий Орлов (будущий создатель Московской Хельсинской группы), генерал Петр Григоренко, писатель Валентин Овечкин. Все трое были исключены из партии и уволены с работы. Были в те годы и политические аресты:


1956 г. - группа молодых ленинградцев (Револьт Пименов и его товарищи).
1957 г. - группа москвичей (Лев Краснопевцев и др.) за участие в подпольных кружках, распространявших листовки с критикой режима.
1958 г. - группа С.Пирогова.

Через три года после этого были арестованы активисты известных сходов и литературных дискуссий на площади Маяковского (В. Осипов, Э.Кузнецов, И.Бокштейн). Был арестован также и Александр Гинзбург.

В 1962 г. в Москве были арестованы участники подпольных групп Юрия Машкова и Виктора Балашова, а Петр Григоренко был помещен в психболъницу.


В те годы был заложен фундамент правозащитного движения, которое позднее охватило сотни людей по всей стране. Первый самиздат послужил основой и предпосылкой для создания периодических информационных самиздатских политико-литературных изданий и сборников.