Цветы от Маяковского.

[lucky]

Цветы от Маяковского.
О любви Владимира Маяковского к Лиле Брик все помнят по двум причинам: с одной стороны, то была действительно великая любовь великого, поэта; с другой - Лиля Брик со временем превратила статус любимой женщины Маяковского в профессию. И уже никому не давала забыть, об их странных и порой безумных отношениях; о букетике из двух рыжих морковок в голодной Москве; о драгоценном автографе Блока на только что отпечатанной тонкой книжечке стихов, - обо всех иных чудесах, которые он подарил ей.

Спойлер

А ведь Маяковский творил чудеса не только для нее одной, просто о них постепенно забыли. И, наверное, самая трогательная история в его жизни произошла с ним в Париже, когда он влюбился в Татьяну Яковлеву.

Между ними не могло быть ничего общего. Русская эмигрантка, точеная и утонченная, воспитанная на Пушкине и Тютчеве, не воспринимала ни слова из рубленых, жестких, рваных стихов модного советского поэта, "ледокола" из Страны Советов.

Она вообще не воспринимала ни одного его слова, - даже в реальной жизни. Яростный, неистовый, идущий напролом, живущий на последнем
дыхании, он пугал ее своей безудержной страстью. Ее не трогала его собачья преданность, ее не подкупила его слава. Ее сердце осталось равнодушным.

И Маяковский уехал в Москву один.
От этой мгновенно вспыхнувшей и не состоявшейся любви ему осталась
тайная печаль, а нам - волшебное стихотворение "Письмо Татьяне Яковлевой" со словами:

"Я все равно тебя когда-нибудь возьму-
Одну или вдвоем с Парижем!"
Ей остались цветы. Или вернее - Цветы.
Весь свой гонорар за парижские выступления Владимир Маяковский

положил в банк на счет известной парижской цветочной фирмы с единственным условием, чтобы несколько раз в неделю Татьяне Яковлевой приносили букет самых красивых и необычных цветов - гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз орхидей, астр или хризантем.



Парижская фирма с солидным именем
четко выполняла указания сумасбродного клиента - и с тех пор, невзирая на
погоду и время года, из года в год в двери Татьяны Яковлевой стучались
посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой:

"От Маяковского".

Его не стало в тридцатом году - это известие ошеломило ее, как удар:
неожиданной силы. Она уже привыкла к тому, что oн регулярно > > вторгается в ее жизнь, она уже привыкла знать, что он где-то есть и шлет ей цветы,



Они не виделись, но факт существования человека, который так ее любит, влиял на все происходящее с ней: так Луна в той или иной степени влияет на все живущее на Земле только потому, что постоянно вращается рядом.



Она уже не понимала как будет жить дальше - без этой безумной любви, растворенной в цветах. Но в распоряжении, ocтавленном цветочной фирме влюбленным поэтом, не было ни слова про его смерть.

И на следующий день на ее пороге возник > > рассыльный
с неизменным букетом и неизменными словами: "От Маяковского".

Говорят, что великая любовь сильнее смерти, но не всякому удается
воплотить это утверждение в реальной жизни. Владимиру Маяковскому удалось.

Цветы приносили в тридцатом, когда он умер, и в сороковом, когда о нем уже
забыли.

В годы Второй Мировой, в оккупировавшем немцами Париже она выжила только потому, что продавала на бульваре эти роскошные букеты. Если каждый цветок был словом "люблю", то в течение нескольких лет слова его любви спасали ее от голодной смерти.

Потом союзные войска освободили Париж, потом, она вместе со всеми плакала от счастья, когда русские вошли в Берлин - а букеты все несли.

Посыльные взрослели на ее глазах, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью ему не случилось частью. И уже как пароль, который дает им пропуск в вечность,
говорили, улвеликой легенды - маленькой, но неотъемлемой правда это или красивый вымысел, пока однажды, в конце семидесятых yлыбаясь улыбкой заговорщков: "От Маяковского". Цветы от Маяковского стали теперь и парижской историей.

Советский инженер Аркадий Рывлин услышал эту историю в юности, от своей матери и всегда мечтал узнать попасть в Париж.

Татьяна Яковлева была еще жива, и охотно приняла своего соотечественника.
Они долго беседовали обо всем на свете за чаем с пирожными.



В этом уютном доме цветы были повсюду - как дань легенде, и ему было неудобно расспрашивать седую царственную даму о когдатошнем романе ее молодости:он полагал это неприличным. Но в какой-то момент все-таки не выдержал, спросил, правду ли говорят, что цветы от Маяковского спасли ее во время войны?
Разве это не красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд... -

Пейте чай, - ответила Татьяна - пейте чай. Вы ведь никуда не торопитесь?
И в этот момент в двери позвонили.
Он никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного, букета золотых японских хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого сверкающего на солнце великолепия голос посыльного произнес: "От Маяковского".


У рассыльных привычный труд, -
Снег ли, дождик ли над киосками, -
А букеты его идут
Со словами: от Маяковского.
Без такого сияния,
Без такого свечения
Как не полно собрание
Всех его сочинений


Стихи Аркадия Рывлина

[lucky]

Скандал и слава. Моцарт и Сальери

Когда слова скандал и слава стоят вместе, мы невольно считаем, что речь идет о славе незаслуженной, искусственно раздутой. История, однако, знает немало случаев, когда именно со скандала начиналась известность будущего классика. Об одном таком примере я впервые услышал от выдающегося гарвардского профессора и литературного критика Харри Левина (Harry Levin, ударение на втором слоге). Он и его русская жена Елена Зарудная были большими друзьями Владимира Набокова, щедро помогавшими ему в первые годы эмиграции.

Спойлер

Известно, что Набокову приходилось в ту пору работать тяжело и помногу: на жизнь он зарабатывал преподаванием русского языка на временных курсах в нескольких университетах. Удалось, правда, издать несколько своих романов, хотя по гонорарам отнюдь не бестселлеров. Семья порой с трудом сводила концы с концами — пока... не случился скандал. Однажды в «Нью-Йорк Таймс» появилась статья парижского корреспондента о причудах местных издателей: в частности, тот с сарказмом описывал, как в одной книжной лавке ему попался на глаза «полупорнографический» роман неизвестного русского писателя, в оригинале написанный по-английски и изданный в какой-то третьей стране. Это была «Лолита».

Возмущенный Левин тут же написал гневное письмо в колонку редактора, осудив газету за безответственную публикацию непроверенных, сенсационных материалов. На самом деле, негодовал Левин, речь идет о прекрасном романе одного из лучших современных писателей, которым должна гордиться приютившая его Америка. В силу огромного авторитета Харри Левина в литературном мире, редактор «Нью-Йорк Таймс» вынужден был опубликовать письмо и принести свои извинения. Зато издатели, почуяв скандал, уже на следующий день начали названивать Набокову, чье имя вскоре сделалось общеизвестным, книги стали выходить большими тиражами, а «Лолита» принесла миллионы долларов.

После встречи с Левином я стал собирать другие примеры скандалов, сыгравших важную роль в творческих биографиях писателей, художников, музыкантов. Первым в моем «скандальном» перечне стоит Александр Сергеевич Пушкин. В школе, помнится, нам сообщили, что своей известностью на Западе Пушкин обязан Тургеневу, сделавшему так много для распространения знаний о русских классиках. Большим подспорьем ему в этих трудах стали романсы на стихи Пушкина на французском языке, которые сочинила и исполняла в парижских салонах его знаменитая пассия Полина Виардо. Однако мало кто знает, что узнали о Пушкине в Европе еще при его жизни, точнее в 1832-м году, когда была издана на немецком языке его «маленькая трагедия» «Моцарт и Сальери». Мы, конечно, считаем ее шедевром, но перевели-то ее изначально главным образом из-за сенсации — из-за того, что Пушкин обвинил Сальери в убийстве Моцарта.



Был ли повод у Сальери завидовать Моцарту?

Надо сказать, слухи об отравлении Моцарта действительно ходили в Европе, только мало кто принимал их всерьез; но одно дело слухи, а другое — публичное бездоказательное обвинение, на это вряд ли бы кто решился из опасений мести. В России, впрочем, оно Пушкину ничем не грозило: его могли вызвать на дуэль за любовные похождения, но уж никак не за оскорбление памяти иноземного композитора, почившего семь лет тому назад. Не то в Австрии: там, не исключено, обидчика Сальери мог вызвать на дуэль один из его многочисленных и благодарных учеников. А кто только из великих романтиков того времени ни учился у Сальери? И Бетховен, и Лист, и Мейербер, и Шуберт — последний так просто обязан Антонио Сальери своей карьерой. Семья была не в состоянии оплачивать обучение и пансион Франца, и Сальери не только сам занимался с ним бесплатно, но еще и учредил для него стипендию. Подумать только: не будь Сальери, мы никогда не узнали бы музыки гениального Шуберта!

Никто иной, как Сальери — в течение десятилетий имперский капельмейстер при дворе Габсбургов в Вене — вписан в историю как первый дирижер фортепианных концертов Бетховена, месс Моцарта, ораторий Гайдна и многих других великих произведений.

Это все так, возразите вы, но он же наверняка завидовал Моцарту — разве не об этой гибельной зависти идет речь в бессмертной пьесе Пушкина? А уж об искренней убежденности Александра Сергеевича в преступлении Сальери и спорить не приходится, иначе как бы он создал такое гениальное произведение?

При всей справедливости сказанного, есть все же веские основания считать, что при жизни Моцарта Сальери ему не завидовал. Судите сами: он был тогда более знаменит как композитор, который неизменно дирижировал своими операми в Париже, Вене или Риме. Его произведения исполнялись чаще моцартовских — хотя бы потому, что он был главным придворным дирижером. В ту пору записей музыкальных произведений на пластинках и дисках не существовало, и руководители оркестров в первую очередь исполняли собственные произведения.

Но вот в фильме «Амадей» по пьесе Питера Шеффера, написавшего ее под влиянием пушкинской драмы, особенно запоминается сцена, в которой Сальери восхищается той поразительной легкостью, с какой сочинял музыку Моцарт. Он смотрит на ноты, принесенные ему женой Моцарта Констанцией, и изумленно спрашивает, неужто это черновик. Что Констанция с готовностью подтверждает: Моцарт, говорит она, никогда ничего не исправляет, а пишет, как слышит — все сразу начисто.

Если кто-то мог бы этому позавидовать, то, право же, сам Александр Сергеевич: нам всем знакомы черновики его произведений, где исчеркана поправками буквально каждая третья строчка. Примечательно, что, по мнению Анны Ахматовой, Пушкин отождествлял себя скорее с Сальери, чем с Моцартом, как мы привыкли считать после статьи Белинского. Ведь именно в монологе Сальери он раскрыл свои сокровенные мысли о муках и радостях творчества. В сцене с Констанцией из фильма нам внушается мысль, что самому Сальери сочинительство давалось очень трудно. Но если это так, то спрашивается, каким образом Сальери мог сочинить, при своей обширной дирижерской и преподавательской деятельности, такое множество произведений? Из-под его пера вышли 35 опер, то есть больше, чем у Моцарта, огромное число месс для придворной Капеллы, где он также много лет занимал пост главного капельмейстера, симфонии, концерты, кантаты — всего не перечислишь.

Опять вы возразите: все дело не в количестве, а в качестве. Верно, но качество ряда произведений Сальери отменное. Недаром же и сейчас, спустя более 200 лет, они исполняются с успехом. Более того, в музыке своего времени он был подлинным новатором. Сам Моцарт перенял музыкальные новшества Сальери: например, сочетание хора и балета, арий и речитативов в «Дон Жуане», введенное ранее Сальери в опере «Карнавал в Венеции». В пушкинской трагедии Моцарт говорит, обращаясь к Сальери: «Да! Бомарше ведь был тебе приятель; / Ты для него «Таррара» сочинил, / Вещь славную. / Там есть один мотив... Я все твержу его, когда я счастлив...» Так вот, во время премьеры «Таррара» ажиотаж парижан был столь велик, что 400 солдат охраняли подступы к зданию оперы. Она шла непрерывно больше полувека во многих столицах Европы, в том числе и в Петербурге, где, по-видимому, ее слышал сам Пушкин. Там же, в Петербурге, при дворе Екатерины Великой, происходит, между прочим, действие одной из комических опер Сальери «Кублай, великий хан Тартары», в которой композитор высмеял русскую аристократию.

О нет, соперничество Сальери с Моцартом вплоть до его отравления — сюжет целиком надуманный, хотя и захватывающий, тогда как в реальной жизни они были дружны настолько, что даже написали совместно кантату на слова Лоренцо да Понте, о котором я расскажу ниже. Этот совместный опус был, скорее всего, единственным произведением, которое Моцарт сочинил в содружестве с коллегой по цеху.

И наоборот: как признанный мэтр Сальери радовался успехам молодых композиторов вообще и Моцарта в частности! Не зря же, описывая в письме к жене овации на премьере «Волшебной флейты», Моцарт отмечает, что после каждого номера, начиная с увертюры и до финального хора, Сальери восклицал «браво» и «белло» — прекрасно!



Были ли Моцарт и Сальери соперниками?

Откуда же взялась тогда легенда о том, что Сальери и Моцарт были непримиримыми соперниками? Источников несколько. Скажем, когда юный Моцарт приехал в Вену, ему потребовались немалые усилия, чтобы пробиться в придворные музыканты. В письмах отцу он жаловался на засилье при дворе итальянцев, персонально сетуя на Сальери и поэта да Понте: они-де помешали ему стать учителем по вокалу принцессы Елизаветы Вюртенбергской. Помнится, в музыкальной школе мы проходили по советским учебникам о жестокой борьбе Моцарта с ретроградными апологетами итальянской оперы за право ставить национальные оперы на немецком языке.

[lucky]

Но на самом деле Сальери вряд ли пристало считать итальянским композитором. Куда точнее аттестовать его космополитом в хорошем понимании этого слова, ибо он писал на трех языках — итальянском, французском, немецком. Больше других немецкие традиции он перенял у своего приемного отца, композитора Флориана Гассмана. Ему было 15 лет, когда Гассман привез его, сироту, в Вену из Венеции. Сальери в течение многих лет жил у Гассмана и обучался в консерватории на его деньги. Тогда-то, видимо, он и дал себе зарок не брать денег с талантливых неимущих студентов, в числе которых впоследствии оказался и Шуберт

Спойлер

Главным кумиром и покровителем Сальери после смерти Гассмана стал немецкий композитор Кристоф Глюк, тоже родом не немец, а чех. В трагедии Пушкина Сальери говорит: «...Когда великий Глюк /Явился и открыл нам новы тайны / (Глубокие, пленительные тайны)...» Своей славой в Париже Сальери был обязан Глюку, передавшему ему заказ на оперу, написать которую ему самому не хватало времени. Глюк вставил в афишу свое имя, опасаясь что парижская публика не пойдет на оперу неизвестного композитора. Когда же спектакль имел огромный успех, маститый композитор объявил юного коллегу его единоличным автором. В Австрии Сальери прожил 60 лет и поэтому его можно считать австрийцем.

Поразительна и биография Лоренцо да Понтe. Он родился в еврейском гетто близ Венеции, эмигрировал в Вену, спасаясь от инквизиции, и там сделал блистательную карьеру при дворе Габсбургов. Правда, после смерти покровительствовавшего ему императора Иосифа Второго да Понте вынужден был снова эмигрировать — в Англию, а закончил свою жизнь в Нью-Йорке, где стал основателем американской оперы, а также первым профессором итальянской литературы Колумбийского университета. Моцарт мог, конечно, жаловаться на притеснения со стороны влиятельных итальянцев, но именно да Понте стал автором либретто его лучших опер — «Фигаро», «Дон Жуана» и «Так поступают все».


Лоренцо да Понтe, итальянский либреттист, поэт и переводчикПосле смерти Моцарта Констанция пользовалась не только материальной поддержкой Сальери, но и его дружеским расположением. Возникает вопрос: смогла бы она дружить с Сальери, подозревая его в отравлении мужа? То же можно сказать и о самом близком ученике Моцарта Зюсмайере, не отходившем от постели больного Моцарта в последний месяц его жизни и помогавшем ему работать над партитурой «Реквиема». Моцарт писал в последнем письме: «В моей голове хаос, — я сделал все, что было в моих силах. Но облик неизвестного не исчезал из моей головы. Я вижу его беспрерывно. Он просит меня, настаивает, он требует от меня работы». Именно это письмо использовал Пушкин в своей трагедии — только Моцарт у него объявляет, что «Реквием» «совсем готов». На самом же деле, перо выпало из его руки, когда он писал ноты божественной части Lacrimosa к словам Homos reus, что в переводе с латыни означает человек-злодей. Дописал «Реквием» Зюсмайер, перешедший после смерти Моцарта в ученики к Сальери. Мог ли он, если Сальери и в самом деле убил Моцарта, так злодейски предать память своего кумира? Между тем доказано, что Сальери не имел никакого отношения к Реквиему, вопреки сюжету фильма «Амадей», где он посылает «черного человека» к Моцарту с требованием написать это произведение в кратчайшие сроки, и композитор работает над роковым «Реквиемом» до полного изнеможения. В действительности «Реквием» заказал граф Франц фон Вальсег (Walsegg) в память об умершей жене.



Книга советского музыковеда Игоря Бэлзы

Главный проповедник легенды о насильственной смерти Моцарта, известный советский музыковед Игорь Бэлза пишет, что слухи об этом «чудовищном преступлении Сальери широко распространялись после трагической гибели великого композитора». При всем уважении к советскому академику (не надо путать его с его сыном, искусствоведом и телеведущим Святославом Бэлзой), многие его аргументы звучат сейчас смехотворно. Например, он пишет в статье «Пушкинские традиции русской музыки», что «отец симбирского врача И.С.Покровского, друга семьи Ульяновых, дал Пушкину материалы, которые тот использовал в трагедии «Моцарт и Сальери». По-видимому, Игорь Бэлза считает, что само упоминание косвенной связи Пушкина с предками Ленина укрепит в читателе уверенность в преступлении Сальери.

Самым же веским аргументом для него является то, что Римский-Корсаков спустя много лет написал одноименную оперу по пьесе Пушкина: «Нет сомнения в том, что сам факт обращения великого композитора к пушкинской трагедии уже свидетельствует о непоколебимой уверенности в исторической достоверности ее сюжета, о чем не раз говорили члены его семьи». Попутно Бэлза клеймит «сальеристов», тех, кто «отстаивает версию невиновности Сальери, впервые созданную еще при его жизни австрийской охранкой». Так и хочется при этом спеть куплет из «Бременских музыкантов»: «Ох, рано встает охрана» — ведь немецкий Бремен не так уж далек от Вены.

Нужно отдать должное Игорю Бэлзе — он автор нескольких фундаментальных трудов по истории музыки, за которые пострадал в конце сороковых годов. В более чем достойной компании с Шостаковичем и Прокофьевым его обвинили в формализме. Вслед за этим ему, по-видимому, пришлось, по фразеологии тех времен, «перековаться». И в 1953 году выходит его знаменитая книга1 (ссылки на нее мы находим во многих исследованиях западных моцартоведов), в которой автор утверждает, будто располагает показаниями монаха, которому Сальери перед смертью поведал свою тайну для очищения души от страшного греха. Эти показания якобы обнародовал известный австрийский историк Гвидо Адлер, сообщив о них также и приезжавшему в Вену советскому академику Борису Асафьеву. Как ни старались западные ученые, они не нашли следов этого монаха ни в трудах Адлера, ни в трудах Асафьева. С другой стороны известны показания двух служителей психиатрической больницы, дежуривших у постели умиравшего Сальери, которые отрицали, что он когда-либо вообще говорил о чем-то подобном. Есть также письмо композитора и блестящего пианиста Игнаца Мошелеса, друга Феликса Мендельсона, посетившего своего учителя Сальери за два года до его смерти, когда он еще был в полном разуме. Мошелес записал его слова: «Хотя я смертельно болен, я хочу заверить Вас честным словом, что нет совершенно никаких оснований для этих абсурдных слухов. Вы знаете, о чем я: Моцарт, что я якобы отравил его. Но нет — это злобная клевета. Одна только злобная клевета. Скажите миру, что старый Сальери на краю смерти Вам это сказал».2 Но даже если Сальери в бреду и брал на себя такую вину, можно ли верить этому? В последний год он потерял память — в то время болезнь Альцгеймера называлась по-другому, но страдал он явно ею.

Вообще последнее десятилетие жизни сложилось для Сальери прискорбно: он потерял жену, единственного сына и трех из семи дочерей; произведения его не исполнялись все по той же причине — пришедшие ему на смену дирижеры нового поколения исполняли по преимуществу собственные произведения. А также опусы его великого ученика Людвига ван Бетховена, посвятившего Сальери три скрипичных сонаты и написавшего вариации на темы сальериeвской оперы «Фальстаф». Моцарта тоже стали играть все чаще, не то, что при жизни — тогда прозвучало не более половины из написанных им произведений. Зато после его смерти словно открылись шлюзы — это музыканты открывали для себя один его шедевр за другим. Пожалуй, что в это время у Сальери, одинокого и полного горечи, появился, возможно, повод завидовать покойному другу. В фильме «Амадей» он, уже безумный, оговаривает себя: ложно признается в убийстве Моцарта, для того чтобы в будущем, при каждом исполнении музыки этого гения, люди невольно вспоминали и о нем. Однако ему никто не верит.

Заметим, что статья Бэлзы вышла в том году, когда в СССР развернулась разнузданная кампания против «врачей-отравителей». В прессе возникали все новые домыслы о преступном отравлении советских руководителей, а также выдающихся деятелей культуры, таких, как Горький. И тут книга Бэлзы пришлась как нельзя кстати. Повинуясь моде на саркастический тон по отношению к космополитам, он издевательски называет Сальери «синьором Бонбоньери». Он даже пишет о нем как о враге народа: «Таким гением был Моцарт, отравленный пригретым при дворе Габсбургов чужеземцем. Таким гением был и наш Пушкин, погибший от руки иноземного выродка, преступную руку которого направляло русское cамодержавие».



Заключение профессора Ефрема Лихтенштейна

Но оставим в покое Бэлзу с его дешевыми эмоциональными выпадами и обратимся к фактам, точнее к их тщательному анализу в статье его современника, выдающегося киевского терапевта профессора Ефрема Лихтенштейна. Как и многие другие медики с еврейскими фамилиями, он пострадал во время пресловутого «дела врачей». Его тогда выгнали из медицинского журнала и несколько месяцев допрашивали в КГБ, требуя подписать показания против своего учителя, знаменитого врача В.Х.Василенко, о котором даже Никита Хрущев высоко отзывался в своих воспоминаниях. К счастью, Лихтенштейна не успели сгноить в тюрьме — спасла смерть Сталина. Для нас здесь важно, что помимо медицины, доктор Лихтенштейн увлекался журналистикой — он автор ряда популярных очерков, составивших книгу «Помнить о больном». Изданная в 1974 году, она уже вскоре сделалась библиографической редкостью. В нее вошли очерки о болезни Тургенева, о медицинских темах в творчестве Толстого, Тургенева, Чехова, Флобера, а также и о легенде об отравлении Моцарта.

Главным аргументом в защиту Сальери Лихтенштейн считает тот факт, что последний раз он видел Моцарта за два месяца до его смерти. Он пишет, что если встать на точку зрения Бэлзы, то «речь может идти только о том, что композитор был однократно отравлен Сальери (по Даумеру поздним летом 1791 г.) массивной дозой химического яда, действие которого якобы начало обнаруживаться только спустя некоторое время после отравления. Науке не известны такие отравляющие вещества, скрытый период действия которых на организм длился бы такое длительное время после однократного приема смертельной дозы. Наряду с этим может возникнуть и другое предположение, что Моцарт подвергался длительному систематическому отравлению дробными дозами химического яда. Тогда странные обстоятельства похорон композитора, в которых родные непосредственного участия не принимали, невольно бросает тень подозрения на тех лиц, которые окружали и хоронили Моцарта. Не они ли повинны в его гибели? На этот вопрос, нуждающийся в тщательной криминалистической интерпретации, вряд ли можно ответить».

Таким образом, версия Пушкина, поддерживаемая Бэлзой, что Сальери всыпал Моцарту яд в бокал шампанского, никак не проходит. Скрупулезно доктор Лихтенштейн рассматривает все записи из истории болезни великого композитора, с самого детства, когда он тяжело болел скарлатиной и ревматизмом. От них он переходит к показаниям жены, Зюсмайера и других близких к Моцарту людей и приходит к следующему выводу: «Напряженный и изнурительный труд, тяжелые нравственные страдания могли привести к нарушению кровообращения с развитием обширных отеков, в частности асцита, который современники композитора в соответствии с уровнем их знаний считали самостоятельным заболеванием («водянкой»), а не симптомом заболевания сердца... Отеч­ность, судя по письмам, воспоминаниям и дневникам, возникла только тогда, когда обессиленный Моцарт окончательно слег в постель».

Доктор Лихтенштейн фактически сходится во мнении с крупнейшими западными специалистами, которые в 1964 году на специальной научной сессии Центрального института Моцартоведения в Зальцбурге пришли к выводу о несостоятельности версии о насильственной смерти композитора. А спустя 30 лет, в 1997 году прозвучал последний аккорд в миланском Дворце юстиции: там слушалось дело об обвинениях в отравлении Моцарта. Антонио Сальери был полностью оправдан.

Сальери в России и на Западе

Тем не менее, в России, где царит поклонение авторитетам и привычка безоговорочно верить художественным вымыслам таких гениев, как Пушкин и Римский Корсаков, Сальери и в наше время является персоной нон грата. Там, насколько мне известно, его произведения не исполняются. На Западе, наоборот, пьеса Шеффера и фильм «Амадей», поставленный Милошем Форманом, вызвали огромный интерес как к творчеству Антонио Сальери, так и к его личности. Многие помнят, как блестяще исполнил Маррей Абрахам роль обезумевшего композитора. Она принесла ему Оскара — одного из восьми, завоеванных этим фильмом. Те же, кому посчастливилось увидеть в роли Сальери великого Пола Скофилда, считают его игру в пьесе Шеффера непревзойденной. По-моему, главным достижением этих артистов можно считать возрождение прекрасной музыки Сальери.

Сейчас на родине Сальери, в итальянском городке Леньяго (Legnago), близ Венеции, ежегодно проходят фестивали его музыки, на главной площади ему поставили памятник. Здесь, в Америке, музыка Сальери то и дело звучит и по радио, и в концертах. Несколько лет назад был выпущен диск моей любимой певицы Чечилии Бартоло с 13 ариями из опер Сальери. Его музыка ныне востребована даже в Голливуде — в недавно вышедшем кинофильме «Железный человек» именно сальериевскую тему играет на рояле протагонист-злодей. Защищаются все новые диссертации о нем, издаются монографии о его творчестве — Антонио Сальери ныне считается одной из ключевых фигур в развитии оперы XVIII века. И каждый раз в каждой работе непременно упоминается Пушкин и скандал, вызванный его «маленькой трагедией». Так что где-нибудь на том свете, в аду или в раю, Сальери должен сказать спасибо Пушкину.

1 Volknar Braunbehren. Mozart in Vienna. Цитируется в переводе Бориса Кушнера по его фундаментальному труду, опубликованному в международном сетевом издании «Зарубежные задворки» №11, 2010

2 Игорь Бэлза, Моцарт и Сальери, трагедия Пушкина и драматические сцены Римского Корсакова. Госмузиздат, Москва, 1953

[lucky]

Евгений Евтушенко о «Бабьем Яре». Интервью


18 декабря 1962 года. Первый выход после финала 13-й симфонии ("Бабий Яр"). Д.Д.Шостакович и Евгений Евтушенко. Фото Виктора Ахломова.

Спойлер

В этом году исполняется 50 лет со дня публикации стихотворения Евгения Евтушенко "Бабий Яр". Я полагаю, что в истории человечества не было других таких поэтических строк, которые нашли бы такой немедленный и широкий отклик во всем мире, как эти строки Евгения Евтушенко. Да и много ли было в истории стихов, которые запечатлевались в камне, после которых создавались памятники, причем, на разных континентах. Памятник в Киеве, строки на английском перед музеем Холокоста в Вашингтоне.

Как-то в беседе с Евгением Александровичем в эфире он сказал мне, что жизнь подарила ему такую прижизненную славу, которая не выпадала на долю поэтов гораздо лучших, чем он. Поэту трудно зазнаться, достаточно ему вспомнить Данте, Шекспира, Пушкина. Но какая была самая большая аудитория у этих великих поэтов? Могли ли они мечтать об открытых стадионах, собирающих десятки тысяч любителей поэзии? Конечно, наше время другое, газеты, журналы, радио, телевидение, интернет. Но были ли в наши благословенные дни стихи, о которых сразу заговорил весь мир так, как о стихах Евтушенко?

В эфире я высказал свое мнение, что в XX веке в мире было два самых знаменитых стихотворения. Это не значит, что они были лучшими, написанными в прошлом веке. Потому что на этот счет у каждого свои критерии и приоритеты, и трудно сравнивать художественные произведения. Но если измерять по степени воздействия на людей, по откликам, то, несомненно, такими стихами были, на мой взгляд, "Если" Киплинга, стихи, написанные великим английским писателем и поэтом в 1910 году, ставшие своего рода поэтическим завещанием Киплинга и "Бабий Яр", написанный в году 1961-м.

Помню, многие радиослушатели возражали, приводили имена Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой и некоторых других поэтов. При всем уважении к ним, ни одно из их стихотворений не вызывало такого волнения в обществе, таких противоречивых откликов, не попадало на первые страницы газет в десятках стран мира. Да и кто когда-либо за пределами России слышал имена этих поэтов, кроме литературоведов и весьма немногих любителей поэзии.

А стихотворение Евтушенко стало откровением. Я никогда не забуду этот день, когда мой отец пришел домой с номером "Литературной газеты" в руке. На лице его было что-то вроде ошеломления — как такое могло быть напечатано. Я никогда не забуду слез моей матери, когда она читала эти стихи.

Нынешние молодые люди, знакомясь с этим стихотворением, может, и не поймут, каким неожиданным глотком свежего воздуха было оно для нас. Они не поймут, потому что, к счастью, не знают, что значит целиком и полностью поддерживать мудрую политику партии и правительства, что значат слова "ленинская национальная политика", что такое жесточайшая цензура, и не подозревают, что для того, чтобы поехать отдыхать в Болгарию, надо было проходить месткомы, парткомы и райкомы и отвечать на вопросы членов разных партийных комиссий на предмет выяснения степени идеологической подготовленности и зрелости.

Говорят, у каждой книги есть своя судьба, своя история. Во время одной из наших бесед с Евгением Александровичем в эфире я спросил у него — а какова история "Бабьего Яра"? Как же случилось, что вопреки логике той жизни, было все это опубликовано в те наши жесткие, суровые времена?



— Скажу вам, что написать такие стихи было легче, чем напечатать. За напечатанием этого стихотворения стоят конкретные люди, которые взяли на себя смелость это сделать.

Еще до приезда в Киев я был на строительстве Каховской ГЭС и познакомился там с молодым писателем Анатолием Кузнецовым, который работал в многотиражке. Он мне очень подробно рассказал о Бабьем Яре. Он был свидетелем того, как людей собирали, как их вели на казнь. Он тогда был мальчиком, но хорошо все помнил. Я ему сказал, что сейчас собираюсь в Киев и попросил его туда приехать, чтобы он сводил меня на Бабий Яр.

Когда мы туда пришли, то я был совершенно потрясен тем, что увидел. Я знал, что никакого памятника там нет, но я ожидал увидеть какой-то памятный знак или какое-то ухоженное место. И вдруг я увидел самую обыкновенную свалку, которая была превращена в такой сэндвич дурнопахнущего мусора. И это на том месте, где в земле лежали десятки тысяч ни в чем неповинных людей, детей, стариков, женщин.

На наших глазах подъезжали грузовики и сваливали на то место, где лежали эти жертвы, все новые и новые кучи мусора. Я спросил Анатолия, а почему сейчас такой заговор молчания вокруг этого места? Во время войны Илья Эренбург написал стихи, Лев Озеров написал очень хорошие стихи, а почему сейчас такой заговор молчания? Анатолий Кузнецов сказал, что есть много причин. Ведь примерно 70 процентов людей, которые участвовали в этих зверствах, это были украинские полицаи, которые сотрудничали с фашистами, и немцы им предоставляли всю самую черную работу по убийствам. Поэтому это считается как бы подрывом престижа украинской нации. Я ему сказал, что ведь у нас же тоже были предатели. Говорить о них не считается подрывом нации, это считается очищением нации от тех преступлений, которые совершались. Он сказал — а вот ты попробуй объяснить это этим людям. И потом, зачем им героизировать ту нацию, которая опять подозревается во всех грехах?

Вы помните, что это было вскоре после того, как были вспышки антисемитизма, когда убили Михоэлса, когда арестовали очень много еврейских интеллигентов, затем раскручивалось "дело врачей".

Я был настолько устыжен тем, что я видел, что я этой же ночью написал стихи. Потом я их читал украинским поэтам, среди которых был Виталий Коротич, и читал их Александру Межирову, позвонив в Москву.

И уже на следующий день в Киеве хотели отменить мое выступление. Пришла учительница с учениками, и они мне сказали, что они видели, как мои афиши заклеивают. И я сразу понял, что мои стихи уже известны органам. Очевидно, когда я звонил в Москву, подслушали или, когда я читал их украинским поэтам, был среди них какой-то стукач и было доложено, что я буду на эту запрещенную тему читать стихи. Мне пришлось пойти в ЦК партии Украины и просто пригрозить им, что если они отменят мой концерт, я буду расценивать это как неуважение к русской поэзии, русской литературе, русскому языку. Я им, конечно, не говорил, что я собираюсь еще кое-что предпринять. Но они прекрасно это знали и решили не связываться со мной и дали мне возможность прочитать это стихотворение.

Я его впервые исполнил публично. Была там минута молчания, мне казалось, это молчание было бесконечным. Там маленькая старушка вышла из зала, прихрамывая, опираясь на палочку, прошла медленно по сцене ко мне. Она сказала, что она была в Бабьем Яру, она была одной из немногих, кому удалось выползти сквозь мертвые тела. Она поклонилась мне земным поклоном и поцеловала мне руку. Мне никогда в жизни никто руку не целовал.

— Концерт вам разрешили. А дальше, как с печатанием?

— Я поехал к Косолапову в "Литературную газету". Я знал, что он был порядочный человек. Разумеется, он был членом партии, иначе он не был бы главным редактором. Быть редактором и не быть членом партии — было невозможно. В начале я принес стихотворение ответственному секретарю. Он прочитал и сказал, какие хорошие стихи, какой ты молодец. И спросил — ты можешь мне оставить это стихотворение, ты мне прочитать принес? Я говорю — не прочитать, а напечатать. Он сказал — ну брат, ты даешь. Тогда иди к главному, если ты веришь, что это можно напечатать. Я пошел к Косолапову. Он в моем присутствии прочитал стихи и сказал с расстановкой — это очень сильные и очень нужные стихи. Ну, что мы будем с этим делать? Я говорю, как что, печатать надо.

— Обычно когда говорили — сильные стихи, потом после этого добавляли — но печатать их сейчас нельзя, не так нас поймут.

— Да. Он размышлял и потом сказал — ну, придется вам подождать, посидеть в коридорчике. Мне жену придется вызывать. Я спросил — зачем это жену надо вызывать? Он говорит — это должно быть семейное решение. Я удивился — почему семейное? А он мне — ну как же, меня же уволят с этого поста, когда это будет напечатано. Я должен с ней посоветоваться. Идите, ждите. А пока мы в набор направим.

Направили в набор при мне.

— Он хорошо знал, конечно, нравы того времени, не сомневаясь, что его уволят. Увольнение грозило множеством неприятностей, выпадением из так называемой номенклатуры. И лишением всех благ, которые полагались номенклатуре — путевок в санатории, спецпайков и так далее...

— Да, так. И пока я сидел в коридорчике, приходили ко мне очень многие люди из типографии. Пришел старичок — наборщик. Принес мне чекушечку водки початую и соленый огурец с куском черняшки. Все поздравляли рабочие. Старичок этот сказал — держись, ты держись, напечатают, вот ты увидишь.

Потом приехала жена Косолапова. Как мне рассказывали, она была медсестрой во время войны, вынесла очень многих с поля боя. Такая большая, похожая на борца Поддубного женщина. И побыли они там вместе примерно минут сорок. Потом они вместе вышли, и она подходит ко мне. Я бы не сказал, что она плакала, но немножечко глаза у нее были на мокром месте. Смотрит на меня изучающе и улыбается. И говорит — не беспокойтесь, Женя, мы решили быть уволенными.

Здорово, да. И я решил дождаться утра, не уходил. И там еще остались многие.

А неприятности начались уже на следующий день. Приехал заведующий отделом ЦК, стал выяснять, как это проморгали, пропустили? Но уже было поздно. Это уже продавалось, и ничего уже сделать было нельзя.

— А Косолапова действительно уволили? Ведь он шел на амбразуру сознательно, он совершил настоящий подвиг по тем временам.

— Да, конечно. Его уволили. Я же вам объяснял, что это был порядочный человек. Кстати, он мне помог напечатать стихотворение "Наследники Сталина". Он сам не напечатал, а сказал, что кроме помощника Хрущева никто не поможет мне напечатать эти стихи.

— Какие были первые отклики на "Бабий Яр"?

— В течение недели пришло тысяч десять писем, телеграмм и радиограмм даже с кораблей. Распространилось стихотворение просто как молния. Его передавали по телефону. Тогда не было факсов. Звонили, читали, записывали. Мне даже с Камчатки звонили. Я поинтересовался, как же вы читали, ведь еще не дошла до вас газета. Нет, говорят, нам по телефону прочитали, мы записали со слуха. Много было искаженных и ошибочных версий. А потом начались нападки официальные. Появилось стихотворение Маркова, начинавшееся словами:

Какой ты настоящий русский,

Когда забыл про свой народ?

Душа, как брючки, стала узкой,

Пустой, как лестничный пролет.

— Несколько высказываний из прессы того времени, чтобы читатели лучше представляли атмосферу тех лет. Это все высказывания литературных генералов того времени. Сейчас их никто не помнит, а в то время они были весьма влиятельны, от них многое зависело, они считали себя властителями судеб.

"Почему же сейчас редколлегия всесоюзной писательской газеты позволяет Евтушенко оскорблять торжество ленинской национальной политики такими сопоставлениями и "напоминаниями", которые иначе, как провокационные, расценить невозможно? Источник той нестерпимой фальши, которой пронизан его "Бабий Яр" — очевидное отступление от коммунистической идеологии на позиции идеологии буржуазного толка. Это неоспоримо".

"Евтушенко — человек очень необразованный и вообще, и в смысле марксистского образования, марксистского мировоззрения". "Евтушенко выступает с позиций определенной философии, которая расходится с тем, чему нас учит партия".

"А то, что произошло с Евтушенко, если говорить всерьез, по-мужски — а мы здесь в большинстве старые солдаты — это же сдача позиций. Это значит уступить свой окоп врагу".

"Бабий Яр. Это что? Стихи, порожденные пролетарским интернационализмом? Советским патриотизмом? Нет, это стихи, работающие против дружбы народов, оскорбляющие советский патриотизм, оскорбляющие русский народ, возглавивший разгром фашизма в годы Отечественной войны. Можно ли на этих стихах учить молодежь коммунизму? Нельзя. Они работают против коммунизма".

А вот то, что в те времена называлось голосом народа. "Я еврей по национальности и должен честно признаться, что мне понравилось стихотворение "Бабий Яр". Но когда я прочел послание Б.Рассела Н.С.Хрущеву, я понял, на чью мельницу льют воду авторы подобных произведений. Ведь падкой на сенсации буржуазной прессе они дают отличный повод поупражняться в клевете на нашу страну".

Вот такие вот пассажи.

— Были статьи, в которых меня обвиняли в том, что я не упомянул ни словом русский народ, что и среди русских были жертвы. Там действительно были жертвы — украинцы и русские, те, кто пытался укрыть у себя евреев. Но я ведь не писал энциклопедию этого события. Это потом написал Толя Кузнецов, которому я сказал — ты должен написать этот роман. Он спросил — да кто же это напечатает? Я ему сказал, ты сначала напиши, я уверен, что это будет напечатано.

Словом, меня ругали за то, что я ничего не написал про русских, обвиняли во всех грехах. Меня, написавшего к тому времени слова песни "Хотят ли русские войны", которую пели все, включая Никиту Сергеевича Хрущева, критиковавшего меня впоследствии за то, что я написал "Бабий Яр". Я сам видел, как он пел песню "Хотят ли русские войны".

— А в мире какая была реакция?

— Невероятная. Это уникальный в истории случай. В течение недели стихотворение было переведено на 72 языка и напечатано на первых полосах всех крупнейших газет, в том числе и американских.

— А почему была такая реакция в СССР и в мире, чем вы это объясняете?

— Потому что это тема — антисемитизм — была табу, и все об этом знали. Даже стихотворения Маяковского про антисемитизм, написанные в 20-х годах, не перепечатывались. Когда наши советские лидеры выезжали за границу, им часто задавали вопросы — есть в СССР антисемитизм или нет? Вот, например, Косыгину задали такой вопрос, он сказал, что все это преувеличено, что есть отдельные темные люди и прочее. Вот, я, например, премьер-министр Советского Союза, у меня некоторые из моих друзей евреи. И тут раздался оглушительный хохот... Дело в том, что в Америке тогда был сильный расизм, и это была абсолютная логика расизма. Мол, у меня среди черных есть друзья.

И вдруг появляется из-за железного занавеса молодой человек, и он просто сказал простые человеческие вещи. Ведь это были стихи не только против русского антисемитизма, это были слова против вообще антисемитизма, это был экскурс в историю. И это тронуло очень многих людей. Кстати, вот эти 10 тысяч писем, их ведь большинство не евреи подписывали, писали люди самых разных национальностей. Но говорили и писали разное. И действовали тоже по-разному. У меня на машине выцарапали слово "жид". И меня милиция остановила и сказала, что у нас по Конституции запрещено оскорблять другие национальности, и вы не имеете права разъезжать по городу с такой надписью. А я им сказал — вы знаете, как сейчас трудно попасть на ремонт. Они пообещали мне помочь и действительно, закрасили эту надпись.

Пришли ко мне огромные, баскетбольного роста ребята из университета. Они взялись меня добровольно охранять, хотя случаев нападения не было. Но они могли быть. Они ночевали на лестничной клетке, моя мама их видела. Так что меня люди очень поддержали.

И самое главное чудо, позвонил Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Мы с женой сначала не поверили, думали, что это какой-то хулиган звонит, нас разыгрывает. Он меня спросил, не дам ли я разрешения написать музыку на мои стихи. Я сказал — ну конечно и еще что-то мямлил И он тогда сказал — ну приезжайте тогда ко мне, музыка уже написана. Это была первая запись. У Максима Шостаковича есть эта первая запись "Бабьего Яра", когда Шостакович пел за хор и играл за оркестр. Максим говорит мне, знаете, Евгений Александрович, это совсем не профессиональная запись. Но все равно я считаю, что это уникальная запись. Ее надо выпустить не как профессиональную запись, а как документ человеческий. Ведь это было первое исполнение самой знаменитой симфонии XX века.