- Спойлер
- ЖЕРТВЕННАЯ ЛЮБОВЬ
Романтики, как правило, далеки от мудрости: если они возьмутся описывать любовь, то можно заранее ожидать рассказа об исключительной страсти или о прекрасном и возвышенном подвиге, совершаемом, как минимум, во имя всего человечества. Здесь будут художественно безупречные декорации и благородные мизансцены. И, разумеется, герою будет сопутствовать удача, в крайнем случае, – красивая драматичная борьба, пусть и с заведомо предуготованным поражением.
Между тем, великое лучше всего проявляется в ничтожном, и как справедливо заметил Рабиндранат Тагор,
Не тем себя сиянье возвеличило,
Что светит в беспредельной высоте,
А тем, что добровольно ограничило
Себя росинкой на листе.
И потому рассказ о жертвенной любви требует, скорее, документальной, непостановочной истории. Декорацией пусть послужит засиженный и пропахший бродягами уголок столичной «Площади трех вокзалов», а героями – двое старинных университетских друзей, один из которых к тому времени стал иеромонахом московского монастыря. Если в описываемом происшествии и можно разглядеть подвиг, то следует признать: он не увенчался успехом – спасти жизнь человека не удалось.
Действие предваряется будничной мизансценой, наблюдать которую можно практически каждый день: сотни людей в беспорядке пересекают площадь, спускаясь с пригородной электрички в метро или пересаживаясь с одного поезда на другой.
Начало действию полагает испуганный женский вскрик и взволнованный гул толпы: люди начинают сбиваться в кольцо, окружая какую-то темную фигуру, распластавшуюся по земле.
Повздорили двое нищих. Один из них сильно оттолкнул приятеля и тот, неудачно упав, ударился затылком о край ступени. Рана оказывается опасной: кровь льется ручьем, образуя большую грязную лужу. Прохожие, оказавшиеся невольными свидетелями происшествия, цепенеют, будто пораженные столбняком. И действительно, перед ними умирает человек. Отвернуться и уйти, сделав вид, что это дело тебя не касается, невозможно. Потом, наверное, стоило бы больших усилий помириться с самим собой. Но двинуться вперед и сделать что-то полезное в данной ситуации не хватает сил. Умирающий настолько отвратителен, что едва походит на человека: вся голова его покрыта какими-то страшными язвами; запах тлена и нечистоты создает невидимый, но совершенно непреодолимый барьер. Зажатые отвращением и собственной совестью люди не двигаются.
Единственным человеком, не охваченным всеобщим параличом воли, оказывается молодой иеромонах. Он раздвигает толпу, подходит к распростертому телу, резким движением отрывает рукав своей одежды, и без колебаний погружает руки в этот смердящий сверток тряпья, пытаясь сделать раненому перевязку.
Прибывшая карета «скорой помощи» освобождает людей от гнета совести и кольцо вокруг пострадавшего начинает быстро таять. Надев резиновые перчатки, санитары упаковывают бездыханное тело в специальный мешок, укладывают в машину и увозят. Монах, испачканный грязью и кровью, оглядывается вокруг, ища, где бы привести себя в порядок... И встречается взглядом со своим товарищем, которого, кажется, вот-вот стошнит от увиденного. Странное дело: тот, кто достойнее прочих проявил себя в критической ситуации, чувствует необходимость оправдываться: «Понимаешь, – с виноватым видом говорит он. – Я случайно взглянул на его руки. А там, на этой руке, морщинки, как у моего отца».
Один уважаемый писатель, читая житие известного католического святого, был сильно смущен рассказом о том, как тот обнимал замерзающего нищего, согревая его своим телом. «Христианская любовь – одно сплошное лицемерие. – Утверждал он. – Можно искренне и страстно обнимать прекрасную женщину, которая пахнет розой. Но обнимать нищего, вдыхая смрад из его пасти, можно лишь стиснув зубы». Между тем, любой может заметить, что отец меняет подгузник своего маленького сына с умилением. Очевидно, в долгожданном первенце для него не существует никакой скверны. Как не существует для уже взрослого сына неприятного запаха, источаемого дряхлым телом любимого отца. Так в минуту вдохновения человек способен позабыть о голоде. И часто любовный, поэтический аффект души оказывается сильнее физиологического отвращения.
«Любовь к своим естественна и понятна. – Возразят нам. – Быть может, она вообще обусловлена биологически. Но как можно любить ближнего? Ведь это случайно встретившийся и совершенно чужой тебе человек?» Можно предположить, что монах, делая перевязку бомжу, совсем не замечал его нечистот и язв, ведь он увидел знакомые отцовские «морщинки на его руке». Это подобно тому, как, встречая в чужом краю земляка, мы радуемся и заключаем его в объятья, которых он, может быть, по своим личным качествам совсем не достоин. Этот человек, сам того не подозревая, напоминает нам об оставленной Родине, подлинном предмете нашей любви, и потому оказывается согрет радушием, которого не чаял.
Так «таинственная и непонятная» христианская любовь к ближнему оказывается возможной. Но необходимой предпосылкой к ней является любовь к своим – отцу, матери, брату. Ведь тому, кто никогда не любил родного отца, «морщинки на руке» ближнего не могут сказать ничего.
Из происшествия на площади видно, что любовь имеет поэтическую природу. Ведь поэзия – это отнюдь не зарифмованные строки, а особая разновидность родства, образованная между вещами промыслом Божьим. Произнесенное имя «Достоевский» пробуждает воспоминания о туманном Петербурге и наводит на мысль о русской идее. «Че Гевара» приводит на ум слова «Куба» и «революция». Так и для того, кто близок к святости и потому особо чувствителен к поэзии мира, морщинки на руке пожилого незнакомца заставляют увидеть в нем родного, любимого человека.
Но вот какое дело: у любого старика на руке морщинки. Сколько же отцов способен обнаружить в мире герой нашего рассказа? И сколько добра, невозможного для других, он способен сотворить? Красивой девушке готовы прийти на помощь десятки мужчин. А некрасивой?
Ей и многим подобным людям, которым нечем заплатить за добро, может помочь лишь та сила, которая «не ищет своего». Платон называл подобную любовь словом «агапэ», что означает «жертвенная», и считал ее совершенной. В отличие от остальных видов любви, она оставляет человеку свободу и поистине царский суверенитет, ведь если Ромео не может жить без Джульетты, а Пушкин тоскует вдали от друзей, человек, имеющий в себе агапэ, никогда не останется сиротой. Для того чтобы обрести отца, ему нужно всего лишь взглянуть на руки ближнего своего. Жертвенная любовь ничего «не боится», потому что не может оказаться несчастливой. Так и сегодня, совершенно будничным образом сбываются слова Христа: «Нет никого, кто оставил бы братьев или сестер, отца или мать, жену или детей ради Меня и Евангелия и не получил бы во сто крат более братьев и сестер, отцов, матерей, и детей во время сие, среди гонений, а в веке грядущем жизни вечной».
Сергей Мазаев
25 января 2012 года
http://www.pravoslavie.ru/jurnal/51188.htm