Молчание Бога

[Шена]

http://lib.rus.ec/b/145256/read

Римская курия получила поразительное сообщение: посланец португальского ордена иезуитов Кристован Феррейра отрекся от веры после пытки «ямой» в Нагасаки. Тридцать три года он прожил в Японии, возглавляя иезуитскую общину, вдохновляя своим примером священников и верующих мирян. Выдающийся богослов, Феррейра сумел в самый разгар гонений на христиан проникнуть в край Камигата, чтобы нести туда Слово Божие. Письма его всегда дышали неколебимой верой и мужеством, Немыслимо, чтобы такой человек стал отступником, предал Церковь. А потому и в Риме, и в Лиссабоне сочли сообщение ложью, гнусным наветом еретиков - голландцев и японцев.

Спойлер

«В предыдущем послании к Вашему преосвященству я обрисовал тяжелое положение здешней христианской общины. Теперь пишу Вам о последующих событиях - это новые гонения, притеснения, страдания. Сперва поведаю о судьбе, постигшей Бартоломео Гутьерреса, Франсиско де Хесуса, Висенте де Сан-Антонио (все трое - братья ордена святого Августина), а также Антонио Исиду, брата нашего ордена иезуитов, и Габриэля де Санта-Маддалена, францисканца. Губернатор города Нагасаки, Унэмэ Такэнака, пытался принудить их отречься от веры, дабы надругаться над нашим святым учением и тем самым подорвать мужество верующих. Однако вскоре он понял, что уговорами невозможно поколебать стойкость святых отцов. Тогда он решил прибегнуть к другому средству - а именно подвергнуть их пытке в кипящем серном источнике на вулкане Ундзэн.
Доставив всех пятерых к вершине Ундзэн, он приказал пытать их до тех пор, пока они не отрекутся от веры Христовой, но ни в коем случае не замучить до смерти. Кроме этих пятерых, пытке подлежали также Беатриса да Коста, жена Антонио да Силва, и ее дочь Мария - за то, что тоже отказались отречься, хотя к этому их принуждали уже долгое время.
Третьего декабря несчастных отправили из Нагасаки к горе Ундзэн. Женщин несли в паланкинах, мужчины ехали верхом. Так распростились они с миром.
По прибытии в гавань Хими, близ Нагасаки, им связали руки, набили на ноги колодки и крепко - накрепко привязали к бортам лодки. К вечеру прибыли в Кохаму - что у самого подножия вулкана Ундзэн, - и на другой же день они поднялись на вершину. Всех семерых заперли в тесной хижине. Днем и ночью они сидели связанные, в колодках; хижину окружала стража. У Такэнаки хватает людей, однако местный правитель тоже прислал охрану, так что с узников не спускали глаз. По всем дорогам, ведущим к Ундзэн, стояла стража, и без особого разрешения, подписанного властями, никто не смог бы туда проникнуть.
Наутро началась пытка. Каждого из семерых обреченных поодиночке подводили к впадине, заполненной вырывающейся из недр кипящей водой, и, указывая на жгучие брызги, уговаривали добровольно отречься от христианской веры, прежде чем крутой кипяток причинит им невыносимые муки. Было холодно, и пар бурлил над поверхностью озерца с неистовой силой; если б не Божья помощь, от одного этого зрелища можно было бы лишиться чувств. Но все семеро, укрепившись духом по милости Господа нашего, отвечали, что готовы вытерпеть пытку, но от веры не отрекутся. Услышав столь решительный ответ, чиновники приказали узникам снять одежды, затем снова связали по рукам и ногам и, зачерпнув черпаком добрые полведра, принялись поливать кипятком жертвы. Выливали его не разом: в черпаке были проделаны отверстия, дабы продлить мучения. Мученики веры мужественно терпели пытку. Только юная Мария упала на землю, не в силах вынести нечеловеческую муку. «Отреклась! Отреклась!» - закричали чиновники, отнесли девушку в хижину и на другой день отправили в Нагасаки. Мария протестовала, твердила, что вовсе не отреклась, умоляла подвергнуть ее пытке, как мать и прочих узников, но ее не послушали.
Остальных продержали на вершине Ундзэн тридцать три дня. Антонио и Франсиско, а также Беатрису пытали шесть раз. Висенте - четырежды, Бартоломео и Габриэля - дважды, - добавлю, что во время пыток никто из них не издал ни единого стона.
Больше других мучили Антонио и Франсиско, а также Беатрису. Ей пришлось особенно тяжело; женщину принуждали отречься, но, несмотря на все угрозы и пытки, она проявила мужество, которое украсило бы любого мужчину, а посему, помимо пытки кипящей водой, ее еще заставляли часами стоять неподвижно на крохотном камушке, под градом угроз и насмешек. Но чем больше свирепствовали чиновники, тем крепче становился ее дух.
Остальные трое были больны и слабы, так что их не терзали слишком жестоко - губернатор добивался не смерти, а отречения. По той же причине власти прислали врача, чтобы лечить их раны.
Наконец Такэнака понял, что никакими пытками узников не сломить, напротив, ему доложили, что скорее иссякнут источники на вершине Ундзэн, чем удастся заставить их отречься от веры, - и губернатор приказал вернуть мучеников в Нагасаки. Пятого января Беатрису да Коста поместили в непотребное заведение, а святых отцов заточили в темницу, где они томятся и по сей день. Жестокий тиран был посрамлен. Так завершилась эта борьба, вселившая мужество в верующие души, и это послужило лишь еще большему распространению в народе нашего Святого учения».

В Риме не допускали и мысли, чтобы Феррейра, приславший такое письмо, мог предать Бога и Церковь и покориться язычникам, как бы жестоки ни были пытки.

[Шена]

Девятого числа день выдался пасмурный, с утра моросило, сквозь пелену дождя смутно виднелся лес перед хижиной. Трое будущих заложников поднялись к нам на гору. Мокити казался немного взволнованным, Итидзо, по обыкновению чуть прищурив глаза, угрюмо молчал. За ними, как побитый пес, плелся Китидзиро, глядевший на нас с укором и болью.
- Падре, нас заставят топтать ногами образ Христа... - потупясь, прошептал Мокити, будто разговаривал сам с собой. - Если мы откажемся, так не только нас, но и всех деревенских подвергнут такой же проверке... Ох, как нам быть?
Острая жалость пронзила меня, и я ответил словами, которых, пожалуй, ни один португальский священник никогда бы не произнес. Мне вспомнился падре Габриэль. Когда во время пытки на вершине Ундзэн ему приказали попрать Святой образ, он ответил: «Лучше отрубите мне ноги - я не сделаю этого!» Я знал, что многие японцы - и священники, и верующие миряне - с равным благоговением относились к священному образу. Но мог ли я требовать того же от этих троих несчастных?
- Топчите, топчите, я разрешаю вам это! - невольно вырвалось у меня, и только тогда я спохватился, что сказал нечто неподобающее священнику. Гаррпе взглянул на меня с укором.
У Китидзиро глаза все еще были полны слез.
- Почему Господь посылает нам такие страдания? Падре, ведь мы не сделали ничего дурного...

[Шена]

Сегодня я пишу Вам это письмо и время от времени выхожу за дверь хижины - взглянуть на раскинувшееся внизу море, - море, ставшее могилой для этих японских крестьян, так веривших нам. Но море молчит, безбрежное, черное, мрачное. Даже птиц не видно под свинцовыми тучами.
Ничто не изменилось. Вы, наверное, скажете: «Нет, не напрасной была их смерть! То были камни, которые лягут в фундамент Храма». И еще Вы скажете, что Господь никогда не посылает испытаний, превышающих наши силы... что Мокити с Итидзо обрели сейчас вечное блаженство, так же, как многие погибшие до них японские мученики... Разумеется, я тоже не сомневаюсь в этом. Но почему же сердце мое полно скорби? Почему, терзая душу, звучит в ушах гимн, что, задыхаясь, пел привязанный к столбу Мокити?
Мы пойдем, мы придем
В храм параисо...

[Шена]

У пристани их уже ожидали самураи с большими мечами, в косодэ*, окруженные шумной толпой зрителей. Самураи бранили и отгоняли зевак, но те терпеливо ждали прибытия лодки, расположившись на прибрежных холмах. Когда священник сошел на берег, толпа загалдела. Проходя сквозь толпу под охраной самураев, он успел заметить несколько скорбных лиц, люди печально смотрели на него. Он молчал - и они тоже молчали. Не замедляя шага, он поднял руку в знак благословения. В то же мгновение на этих лицах промелькнула тревога; японцы поспешно отводили глаза. В сущности, ему надлежало вложить в эти замкнутые молчанием уста кусочек тела Христова, но здесь у него не было ни чаши, ни виноградного вина, ни алтаря, чтобы, дать им Святое причастие.
________________
* - род японской традиционной одежды

[Шена]

Закрыв глаза и с трудом шевеля сухим языком, он читал «Последование страстей Господних», совершавшееся на утрене в монастыре. Оно было посвящено воспоминаниям о крестных страданиях Спасителя, когда, выйдя из Храма, Он, шатаясь и спотыкаясь, нес крест, совершая свой путь к Голгофе. Влекомая любопытством, многочисленная толпа следовала за ним. «Дщери иерусалимские, не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни...» Родригес подумал, что и Господь страдал так же. И мысль эта была слаще нектара: она утолила жажду, потрясла и утешила душу.
«Pange lingua! - Пой же, язык мой! - он почувствовал, что по щекам текут слезы. - Bella Premynt hostilia. Da robur, fer auxilium...* Пусть делают со мной, что хотят, - я никогда не отрекусь...»

_____________
* Врази теснят меня. Господи, укрепи меня, помоги (лат.)

[Шена]

Китидзиро уселся рядом с нищими и время от времени украдкой поглядывал на священника, но, когда их взгляды встречались, поспешно отворачивался. Лицо Родригеса стало суровым. Там, на острове, он был так измучен, что, увидев Китидзиро на берегу, не имел сил даже для ненависти, но сейчас был уже не способен на великодушие. Священника обожгло воспоминание о мучительной жажде, терзавшей его на горном плато, после соленой рыбы. «Что делаешь, делай скорее!» - даже Христос прогнал предавшего его Иуду, бросив ему в лицо эти гневные слова. Долгое время Родригесу казалось, что они противоречат Господней любви, но сейчас в душе поднималось темное, жестокое чувство. «Прочь! - в гневе шептал он. - Что делаешь, делай скорее!»

[Шена]

«Так вот как это бывает...» Родригеса била нервная дрожь. Он не мог отпустить прутья. «Вот как оно бывает...».
Его сразила даже не внезапность происшедшего; разум отказывался постичь другое - почему все так же звенит тишина? Почему стрекочет цикада? Почему жужжит муха? Человека не стало, а мир будто и не заметил. Какая нелепость! Какая жестокая мука... Почему Ты молчишь, Господи! Ты ведь не можешь не знать, что только что здесь погиб тот одноглазый крестьянин - он умер во славу Твою. Отчего же такое безмолвие? Эта полуденная тишина? Почему жужжит муха? Чудовищная нелепость... А Ты - Ты бесчувственно отвернулся! Это... невыносимо. Kyrie eleison! Господи, милосердный! Дрожащими губами он попытался прочесть молитву, но слова застревали в горле. «Господи, не оставь! Не покидай меня столь внезапно, необъяснимо! О том ли я должен молиться? Я всегда полагал, что молиться - значит, славить Тебя, а сам... сам изрыгаю хулу. Неужели, когда умру я, так же будут звенеть цикады и жужжать полусонные мухи? Жажду ли я геройства? И что мне дороже - скромное мученичество или доблестная кончина? А может быть, я просто-напросто вожделею посмертной славы святого?..»
Стиснув руками колени, он неподвижно сидел на полу.
...Время было к полудню. «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа, возопив громким голосом, Иисус испустил дух на кресте»32.
В храме началась подготовка к празднику Пасхи. Первосвященник в пурпурно-голубых развевающихся одеяниях взошел к жертвеннику всесожжении, где лежала священная жертва. Послышался трубный глас.
Солнце померкло и помрачился воздух. «И вот, завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись...»33
Именно так представлял он себе мученическую кончину. Но смерть, что он только что видел своими глазами... Она была жалкой, убогой - как и лачуги, в которых ютились эти крестьяне, как лохмотья, что прикрывали их тело.

[Шена]

Родригес хотел прочитать «Ave Maria», но вместо молитвы в памяти всплыло отчетливое видение: звенящая песня цикады и хлещущая на землю струя черно-алой крови... Он приехал сюда посвятить свою жизнь японцам, однако на деле все выходило наоборот: это они принимали смерть ради него. Как быть? В семинарии их учили отделять ложь от истины, зло от добра. Если Гаррпе откажется, трое узников канут, как камни, на дно залива. Если он отречется, поверив посулам чиновника, то предаст то, чему посвятил свою жизнь. Как поступить?
- Интересно, что же ответит им падре Гаррпе? Переводчик глумливо хихикнул. - Говорят, что для истинного христианина милосердие превыше всего. Бог есть само милосердие... О! Вот и лодка!
Вдруг двое пленников неуклюже рванулись вперед, но, получив удар в спину, рухнули на песок. Только Моника, обмотанная, как кокон, осталась стоять, безразлично глядя на серое море. Священнику вспомнился ее смех и вкус теплого, из-за пазухи, кабачка.
«Отрекись! Отрекись!» - заклинал он Гаррпе, слушавшего чиновника. «Отрекись! Нет, нет... Нельзя... Невозможно!»
Пот градом катился по его лицу. Священник зажмурился в малодушном страхе пред тем, что сейчас увидят его глаза.
...Боже, Боже, отчего ты молчишь? Почему ты безмолвствуешь даже теперь?
Когда он снова открыл глаза, три кокона, подталкиваемые чиновниками, уже приближались к лодке.
«Я отрекусь. Я отрекусь!» - чуть не вырвалось у Родригеса, и он до боли закусил губу, чтобы не выдать себя. Вслед за узниками, подоткнув кимоно, в лодку прыгнули два самурая, вооруженные пиками, и лодка, покачиваясь на волнах, начала медленно отходить от берега.
«...Еще не поздно! Зачем Ты взвалил эту ношу на нас с Гаррпе? Только Тебе под силу нести это бремя!»
Но что случилось? Гаррпе рванулся, воздев руки, и бросился в воду! Он настигает лодку, плывет, что есть силы, вздымая брызги... Он что-то кричит!
- Audi nos... Господи, услышь молитву нашу...
В бесстрастном голосе не было ни отчаяния, ни гнева; он обрывался, когда черная голова исчезала в волнах.
- Боже, услышь нас!..
Перевесившись за борт, чиновники насмехались над Гаррпе; один из них, перехватив поудобнее пику, дразнил его, пытаясь достать, когда тот подплывал поближе. Голова Гаррпе то пропадала из виду, то появлялась опять - словно гонимая волею волн черная щепка; и голос то умолкал, то снова звучал, слабее и глуше, но с одержимым упорством.
Самурай подтолкнул одного из пленников к борту и с силой ударил его древком пики. Тот свалился за борт соломенной куклой - и воды сомкнулись над его головой. Со стремительной быстротой за ним последовал второй. Последней море приняло Монику. И лишь голова Гаррпе, словно обломок потерпевшего кораблекрушение судна, еще мелькала в воде; затем и ее накрыло волною от лодки.
- Ужасно. Сколько раз вижу это, а никак не привыкну. Ужасно, - вздохнул переводчик, вставая. Потом вдруг с ненавистью взглянул на священника:
- Падре, неужели вы не задумывались, скольких крестьян вы вовлекли в беду? И все - во имя ваших иллюзий, ваших эгоистичных фантазий. Вы видели? Опять гибнут люди. Гибнут невинные люди!
И с презрением добавил, как плюнул:
- Гаррпе, по крайней мере, был честен. Он пошел до конца. А вы... Вы просто трус. Вы недостойны зваться святым отцом!

[Шена]

Он видел свинцовое море и мелькающую меж волн черную голову Гаррпе. Христиане, обвязанные соломой, уже канули на дно морское...
Стоило тряхнуть головой, и видение исчезало, но, едва он закрывал глаза, оно возникало снова и снова, с неотвратимым упорством.
«Вы трус, - сказал переводчик. - Вы недостойны зваться святым отцом».
Он не мог спасти христиан - и не мог, как Гаррпе, броситься вслед за ними в бурные волны. Он сострадал им всем сердцем, но не помог ничем. Сочувствие - не деяние. Это еще не любовь. Жалость, равно как страсть, - всего лишь своего рода инстинкт. Он постиг эту истину многие годы назад, на семинарской скамье, - но тогда это было абстрактное знание.
«Видите? Кровь! Она льется для вас, из-за вас. Кровь, крестьянская кровь!» И снова под ослепительным солнцем хлестала струей черно-алая кровь - во имя иллюзий, эгоистичных фантазий миссионеров. Так сказал переводчик. А Иноуэ уподобил их труд навязчивой страсти уродливой женщины, чья любовь - непосильное бремя для мужчины.
На мясистое, цветущее лицо правителя наплывала физиономия переводчика: «Вы утверждаете, что хотели отдать свою жизнь ради этих крестьян, а что выходит? Все получается наоборот - это они умирают за вас!» Презрительный смех бередил кровоточащую рану. Родригес слабо покачал головой: нет, вовсе не ради него умирали крестьяне. Они выбрали смерть, чтобы защитить свою веру - потому что у них была вера. Но объяснение это уже не могло исцелить его боль.

[Шена]

...Иисус сидел на серой, впитавшей в себя полуденный зной земле Гефсимании, поодаль от спящих учеников. «Душа моя скорбит смертельно»,- сказал он - и был пот Его как капли крови, падающие на землю...
Сколько раз Родригес пытался вообразить себе эту сцену, но отчего-то Его лицо, искаженное мукой, покрытое каплями пота, все ускользало, туманилось дымкой. Однако сегодня священнику наконец удалось увидеть Божественный лик - изможденный, с ввалившимися щеками.
Что чувствовал Он в ту ночь? Провидел ли Он безмолвие Бога? Родригес старался не думать об этом. Чтобы отогнать назойливые мысли, священник ожесточенно тряхнул головой.
Он снова увидел море, накрытое серым туманом, где умирают Мокити и Итидзо, распятые на кресте... Море, где носит, словно обломок доски, изнемогшего Гаррпе... Море, где тонут один за другим соломенные человечки... Волны, волны - угрюмые волны без конца и без края; и над ними Господь, упорно хранящий молчание. «Элои! Элои! Ламма савахфани...»38.
В девятом часу возопил Иисус на кресте, и голос его взлетел к сокрытым мглой небесам. Нет, это была не молитва. Только теперь священник постиг: то был вопль ужаса перед молчанием Бога.
Существует ли Бог? Если нет, то на что он потратил полжизни, зачем пересек океан - неся семечко веры для этого голого островка? К чему тогда смерть одноглазого - в яркий солнечный полдень, под звонкую песню цикады? Кому нужна гибель Гаррпе? Священник затрясся от хохота.

[Шена]

как интересно - на каждую цитату - моментально 10 просмотров

[Шена]

Родригес ошеломленно смотрел на говорившего без умолку Феррейру. Что с ним? Откуда такая словоохотливость? Хотя, пожалуй, можно было понять его желание уверить Родригеса, что он нужен Японии. Ведь речи Феррейры предназначались не только священнику, но также и переводчику с бонзой. А кроме того, без сомнения, ему страстно хотелось оправдаться перед самим же собой. «Я нужен этой стране. Я приношу ей пользу!»
Родригес с грустью смотрел на Феррейру. Единственное желание, всепоглощающая страсть служителя Божьего - быть нужным людям. Горе пастырю, если овцы его не нуждаются в нем. И Родригес понял, что Феррейра, отрекшись, все же не смог побороть этой старинной привычки; он был жалок, как неразумная мать, сующая грудь своему выросшему дитяте.
- И вы счастливы? - прошептал Родригес.
В глазах Феррейры вновь вспыхнул злой огонек.
- Счастье все понимают по-разному.
«Когда-то вы рассуждали иначе», - подумал священник, но ничего не сказал: у него вдруг пропало желание говорить. В конце концов не ему осуждать Феррейру, не ему судить его за предательство. Зачем лить смолу на открытую рану? Переводчик всунул ухмыляющуюся физиономию между Родригесом и Феррейрой.
- Он говорит правду. Он в самом деле полезен для нас. Мы даже дали ему японское имя - Савано Тюан. Кстати, достопочтенный Савано трудится еще над одним сочинением, где опровергает учение Дэуса и успешно доказывает его ложность. Он так и назвал этот труд «Кэнгироку» - «Записки о лжи».
На сей раз Феррейра оказался не столь проворен. Отвернувшись, он с притворным вниманием стал разглядывать суетившихся кур.
- Господин губернатор прочел его сочинение и остался весьма доволен. - Переводчик повернулся к Родригесу: - Я бы и вам посоветовал ознакомиться с ним - на досуге.
Теперь было ясно, зачем так пылко и так многословно Феррейра твердил о переводах из астрономии. Каждый день по приказу Иноуэ он должен садиться за стол и писать о ложности вероучения, которому посвятил свою жизнь... Родригесу представилась согбенная спина Феррейры, склонившегося над чистым листом.
- Жестоко... - пробормотал он.
- Жестоко?..
- Да! Я не знаю пытки страшнее.
Феррейра быстро отвернулся, но священник успел заметить, что он плачет. Черное кимоно... Каштановые волосы, стянутые по-японски в пучок на затылке... Имя - Савано Тюан! И он еще жив! Господи, Ты молчишь... Такая невыносимая мука, а Ты все молчишь?

[Шена]

Много

Спойлер

Что это? Снова храп? Точно со скрежетом крутятся мельничные жернова. Священник сполз на залитый мочой пол, трясясь от бессмысленного хохота. Непостижимое создание - человек! Какой-то болван храпит в свое удовольствие, не ведая страха смерти. Спит, как свинья, раскрыв пасть, и в ус себе не дует. Родригес даже вообразил физиономию этого стражника. Заплывшая жиром багровая рожа пьянчужки, пышущая здоровьем и силой, но было в этом лице нечто жуткое и злодейское. Не утонченная жестокость аристократа, а грубая варварская беспощадность простолюдина к беспомощному, бессловесному существу. Священник встречал подобных парней в деревнях Португалии и прекрасно знал их натуру. Вот и этот таков же - ему и в голову не приходит, какие страдания он принесет своей жертве. Это такие убили Его, прекраснейшего из сынов человеческих!
В такую ночь, главную ночь в его жизни, он должен слушать столь непотребные, гнусные звуки! Кровь бросилась ему в голову. Он не потерпит этого надругательства.
Священник оборвал смех и замолотил кулаком в стену, но стражник не пробудился. Так же спали Его ученики в Гефсиманском саду, когда Он тосковал и скорбел рядом с ними. Родригес еще неистовей заколотил по стене. Где-то отворилась дверь, по двору застучали торопливые шаги: кто-то бежал к нему.
- Что случилось, падре? Что такое? - послышался голос переводчика, вкрадчивый, мурлыкающий - как у кошки, забавляющейся своей жертвой.- Испугались, да? Ох-хо-хо, пора уж вам образумиться... Скажите одно словечко, и все уладится. «Я отрекаюсь». Вам сразу станет легко-легко... Спокойно... Ну!
- Нет, я не это хотел сказать. Я не могу выносить этот храп!
Повисла недоуменная тишина.
- Храп? Ах, вот вы о чем... Слыхали, Савано? Падре решил, что это храп!
Священник не предполагал, что и Феррейра тоже здесь, рядом.
- Савано, объясните ему.
И Родригес услышал знакомый голос. Когда-то он слышал его каждый день. Сейчас он был скорбным и тихим:
- Это не храп. Это стенания христиан, подвешенных в «яме».
Феррейра стоял, опустив голову. Переводчик бесцеремонно заглянул в щель и долго смотрел во тьму, но изнутри не доносилось ни звука.
- Не умерли же вы там?.. - с беспокойством проговорил он. Потом досадливо прищелкнул языком. - Впрочем, вряд ли. Христианин не может сам оборвать свою жизнь, данную Богом. Савано! Остальное - за вами.
Он круто повернулся, и вскоре его шаги замерли в отдалении.
Феррейра продолжал молчать, опустив голову. Тело его словно парило во мраке, не касаясь земли; оно было бесплотным и тонким, как лист бумаги. Казалось, его не ухватишь рукой.
- Послушайте! - тихо позвал он. - Эй, вы меня слышите?
Священник молчал, и Феррейра снова окликнул его.
- Проведите рукой по стене... Там должна быть надпись... Ее вырезал я. Laudate Eum. Ищите на правой стене, если ее еще не стесали... Посередине. Ну что, нашли?
Но Родригес молчал. Черная тьма глухою стеною отделяла его от Феррейры.
- Я тоже провел ночь в этой клетке, - сказал Феррейра. - И не было в моей жизни ночи темнее и холоднее, чём та.
Священник рассеянно слушал признания Феррейры.
О, он понимал, как беспросветна была та ночь. Но он должен был выдержать искус - ибо Феррейра рассчитывал на сострадание.
- Я тоже слушал этот хрип. Я слушал стенания мучеников, подвешенных в «яме».
В наступившей тишине отчетливо разносились клокочущие звуки. Да, то был не храп, а прерывистые стоны задыхающихся в агонии людей.
...Рядом с ним страдали, роняя на пол капли крови, японские христиане. А он не догадался. Он не вознес молитвы - он смеялся над ними! Эта мысль ошеломила Родригеса. Он хохотал! В своей гордыне он возомнил, что только он, один в этой кромешной ночи, разделяет страдания Господа. Но кто-то принимал худшие муки - к вящей славе Христовой. «И ты мнишь себя служителем Божьим? Пастырем, внемлющим страдания своих агнцев?» - услышал он Голос.
- Господи! - не помня себя, вскричал он. - Почему Ты насмеялся надо мной?
- Хвалите Его, - упрямо повторил Феррейра. - Я вырезал эти слова на стене. Ну, нашли? Поищите еще!
- Я их давно нашел! - в бешенстве крикнул священник. - Довольно, молчите! Вы не смеете произносить эти слова!
- Не смею?.. Что ж, конечно, вы правы. После той ночи я уже не мог возносить хвалу Господу. Я отрекся не потому, что не выдержал пыток. Три дня... Три дня висел я вниз головой в яме, наполненной нечистотами, но не отрекся. Я отрекся... Ну как, вы готовы? Так знайте: я отрекся, слушая стоны этих несчастных, которым Господь не помог ничем. Я молился до исступления, но Господь отвернулся от них.
- Замолчите!
- Хорошо. Молитесь! Но помните, что они терпят такие страдания, которые вам и не снились. Они висят здесь со вчерашнего дня. За что? А вы - вы спокойно взираете на их муки. И Господь - Он тоже бездействует!
Священник зажал ладонями уши. Но голос Феррейры и хриплые стоны просачивались сквозь пальцы. Довольно! Довольно! Боже, Боже. Ты должен, Ты должен сказать свое слово. Докажи, что Ты - сама справедливость, благо, любовь. Докажи, что Ты всемогущий!
Мрачная тень сомнения, словно огромная птица, накрыла его своим крылом. Он вспомнил казнь христиан. Бог молчал в то дождливое утро. Он молчал и в солнечный полдень, когда погиб одноглазый. Но тогда Родригес сумел примириться с этим. Нет, скорее ему удалось не поддаться сомнениям. Но теперь он больше не мог.
«Почему, слыша эти протяжные стоны, Ты безмолвствуешь?»
- Их подвесили вниз головой, - грустно сказал Феррейра. - Троих. Они висят с той минуты, когда вас сюда привезли.
Старик не лгал. Священник напряг слух - и стонущий голос неожиданно раздвоился. Ему уже не казалось, что это стонет на разные голоса один человек; тонкий протяжный стон сливался с низким и хриплым, но слышались они, без сомнения, с разных сторон.
- В ту ночь они пытали пятерых. Пять человек стонали во дворе, и ветер доносил до меня их стоны. Мне сказали: «Если вы отречетесь, этих несчастных тут же вынут из «ямы», развяжут путы и смажут снадобьем раны». Тогда я спросил: «Разве они еще не отреклись?» Чиновник засмеялся: «Они отреклись, и не раз; но они будут страдать до тех пор, пока вы не сделаете того же».
Слезы душили Родригеса.
- Вы... Вы Должны были молиться!
- Я молился. Я молился без устали. Но это не помогло. Кровь вытекала из них по капле: из крошечных надрезов за ушами, а также из носа и изо рта. Я знаю, потому что сам прошел через это. Молитва не облегчает страданий.
Священник вспомнил бурые шрамы, похожие на следы от ожогов, за ушами Феррейры.
- В награду они обретут блаженство, - сказал он.
- Вздор, - ответил Феррейра. - Не пытайтесь прикрыть красивыми фразами слабость духа.
- Слабость духа?! - Родригес возмущенно покачал головой, но без уверенности в душе. - Нет, я верую в их спасение!
- Ваша персона куда важнее для вас, чем эти несчастные. Во всяком случае, вас больше заботит собственное спасение. Если вы отречетесь, они будут избавлены от страданий. Боитесь разделить мою участь изгоя! - гневно сказал Феррейра и, уже спокойней, добавил: - Впрочем, и я был таким же. В ту страшную ночь я упорствовал, как и вы. Но разве это любовь? Пастырь духовный должен жить так, как жил Иисус. Окажись здесь Сын Божий...- Феррейра задумался. Потом с уверенностью заключил: - Он бы отрекся. Ради этих страдальцев.
Тьма начиналась редеть. Сквозь щели уже пробивался белесоватый отблеск рассвета.
- Да. Он бы отрекся - чтобы спасти их.
- Нет, нет! - отчаянно крикнул священник. - Нет! Нет!
- Да, Он бы отрекся - во имя любви. Он бы пожертвовал всем.

[Шена]

- Перестаньте терзать меня! Уходите! Уходите скорее, - взмолился Родригес.
Но тут лязгнул засов - и дверь отворилась. В темницу хлынул утренний свет.
Феррейра участливо положил руку на плечо Родригеса.
- Вам предстоит мучительное деяние - во имя Любви.
Пошатываясь, Родригес побрел за Феррейрой. Он едва переставлял ноги - казалось, они налиты свинцом. Феррейра тихонько подталкивал его сзади. В тусклом свете занимающейся зари галерея казалась бесконечной. В светлом проеме неподвижно чернели фигуры стражников и переводчика.
- Ну что, Савано, готово? Можно приступать? Переводчик положил на землю какой-то ящик, снял с него крышку и извлек оттуда доску с прикрепленным к нему Распятием.
- Помните - во имя Любви, - повторил Феррейра. - Не ждите пощады: вас отлучат от церкви, как и меня. Но есть вещи важнее, чем проповеди. То, что вы совершите...
…Фумиэ у его ног. На почерневшей от грязи доске с разбегающимися, подобно волнам, годичными кольцами, распростер тонкие руки медный Христос в терновом венце. Искаженный страданием лик...
Священник в смятении всматривался в него. Как давно он не видел это лицо!..
- Ну же, - подтолкнул его Феррейра. - Будьте мужественны!

[Шена]

...«Господи! Сколько раз представлял я себе Твой благословенный лик. В горной хижине. Посреди бурного моря в утлой лодчонке. В безлюдных горах. Во мраке темницы... Я думал о тех минутах, когда Ты нес крест. И теперь мне предстоит попрать самое дорогое, самое прекрасное, что есть у меня!»
Разгоралась заря. Первые лучи осветили тощую шею священника, костлявые плечи. Он поднял Распятие и приблизил его к глазам. Ему неудержимо хотелось прижать к себе, поцеловать этот лик, истоптанный сотнями грязных ног. Он с неизъяснимой грустью отметил, что фигура Христа истерлась, повыщербилась. Слезы застлали ему глаза.
- Мне больно! - дрожащим голосом вымолвил он. - Больно!
- Это только формальность, - нетерпеливо сказал переводчик. - Наступите - и делу конец.
Родригес занес ногу - и вдруг его пронзила тупая, ноющая боль. Нет, это была не формальность. Он надругается над самым святым, самым чистым, самым прекрасным. Боже, какая боль! Какая невыразимая мука!..
«Наступи! - прошептал ему медный Христос. - Наступи! Я знаю, как тебе больно. Наступи. Я пришел в этот мир, чтобы вы попирали меня, я несу этот крест, чтобы облегчить ваши страдания».
Священник коснулся ногою распятия - и взошло солнце. Вдалеке прокричал петух.

[Шена]

- В Нагасаки вас называют «отступник Павел». Все только так и зовут...
Священник рассмеялся. Китидзиро не было нужды докладывать ему об этом. Он уже знал - знал, что Феррейру прозвали «отступник Петр», а его самого - «отступник Павел». Мальчишки часто горланили эту дразнилку под дверью.
- Выслушайте меня. Если отступник Павел может выслушать исповедь, стало быть, он может и отпустить мне грехи?
«Не человеки вершат высший суд, - подумал священник. - Только Господь знает все наши слабости».
- Падре, я предал вас. Я наступил на Святой образ, - со слезами в голосе проговорил Китидзиро. - В мире есть сильные и есть слабые. Сильные могут выдержать муки и попадают в рай. Но как же быть тем, кто рожден в этот мир слабым? Как же быть, когда тебя мучают и говорят: наступи, наступи...
«И я наступил, - подумал Родригес. - Я наступил на самое светлое, самое дорогое. Даже сейчас не могу забыть. Его очи, полные боли и сострадания. “Наступи, - говорили они.- Тебе больно. Тебе сейчас больно - так же, как всем, кто наступал до тебя. И мне достаточно этого. Я с тобой - в твоей муке, в твоих страданиях. Для этого я и пришел к вам...”»
«Боже, как я негодовал, слыша Твое молчание!»
«Я не молчал. Я страдал рядом с тобой».
«Но ты же прогнал Иуду: “Что делаешь, делай скорее”! Что сталось с Иудой?»
«Я вовсе не гнал его. Я лишь велел сделать то, что он хотел сделать, - так же, как я велел тебе наступить на Святое распятие. Ведь он очень страдал».
...Родригес поставил липкую от грязи и крови ногу на Святой образ. Босая ступня накрыла лицо Того, кого он любил больше жизни, - и Родригес никогда бы не смог объяснить облегчения и невыразимого счастья, что испытал в ту минуту...
- Нет сильных, как нет и слабых. Кто может сказать, что слабый страдает меньше, чем сильный? И раз в Японии некому выслушать твою исповедь, это сделаю я, - торжественно проговорил священник. - Помолись, сын мой!.. Ступай с миром.
Китидзиро с приглушенным рыданием скрылся за дверью. Родригес исполнил то, что может свершить только священник. Несомненно, священнослужители сочли бы его святотатцем. Но, предав их, он не предавал Господа. Он любил Его теперь новой, иной любовью, и, чтобы возлюбить так, он должен был вынести то, через что он прошел.
«Я последний христианский священник в этой стране. Господь не молчал. За него говорила вся моя жизнь...»

[Марк Омаров]

Шена,
Что это? Почему Иисус держит руку в довольно нескромном месте?

[Фиалка]

он просто придерживает ткань - так ему удобней