Книга рассказывает о путях обретения веры разными людьми: молодыми и пожилыми, врачами, бывшими военнослужащими, учителями. Книга рассказывает о том, как в трудных, а порой в драматических, обстоятельствах жизни, люди обретает истину, а в месте с нею – Божью помощь
//...Сколько же всего должно было произойти со мной, чтобы сейчас могла я спокойно сказать себе, идущей на участковую службу: «Спасибо, Господи, Ты дал мне испытать в жизни многое, в том числе и то, чего я не хотела. Ты дал мне испробовать то, чего не хотела я никогда».
Прими из Божьих рук, прими то, чего не хотел! Прими это, как некий бутон - и, может быть, невиданной красоты цветок раскроется в твоих руках...
Но это уж, наверно, слишком - сравнить службу участкового врача с цветком. Это я переборщила! Смотри-ка, милая, о чертополох не оцарапайся в цветнике своём!
Единственное, в чём я никогда не сомневалась, это в своём желании быть врачом. С четырнадцати лет сомнений уже не было.
...
В столовой стоял старинный буфет с маленьким зеркалом, и там горела всю ночь тусклая электрическая лампочка. Там можно было посидеть с книгой, когда в палате все уже спали. Там я впервые начала сочинять стихи, складывая свои непонятные, непослушные мысли - в такие же непонятные и непослушные строчки. Странное, однако, это было занятие!
Я помню отражение своего лица в зеркале старого буфета. Какое это было лицо! Не то, чтобы очень красивое, но такое свободное! Каким может быть лицо человека, готового постигнуть тайну? Вот таким оно и было! И много, много раз я искала в разных зеркалах моей жизни это лицо. Иногда бывало так, что я улавливала что-то подобное - но это было так кратковременно!
Не могу сказать, что не было у меня больше хороших лиц. Хорошее, очень хорошее лицо было в зеркале родильного дома, когда я уходила из него с первым сыном на руках. Хорошее было лицо в том маленьком зеркале, в палате совсем другого родильного дома, когда я готовилась к выписке - со вторым, чудом родившимся, сыном. Хорошее было лицо в зеркале одного театра, когда мне было лет тридцать, и спутник мой отражался рядом. И ещё бывали хорошие лица; несколько раз. Но такого, как там, не было больше никогда.
Говорят, что когда-нибудь, после смерти, мы обретём новое тело, и новую жизнь. Может, это прозвучит не очень убедительно, но я бы хотела вновь обрести себя с тем, четырнадцатилетним лицом, какое я видела в зеркале старого буфета. На том самом первом этаже хирургического отделения городской больницы, в том самом маленьком приморском городке, где давно уже меня нет...//
Часть 1. Прием
- Спойлер
- Снова понедельник, хмурое, серое утро. До работы - двадцать минут пешком. Как раз хватает времени, чтобы три раза прочесть «Отче наш», три раза «Богородице Дево, радуйся», один раз - Символ Веры, и иногда - из любимого псалма: «Не дай, Боже, моему сердцу склониться в мысль лукавую, как поступают беззаконные, не дай мне вкусить сладости их...»
Серафимово правило для мирян.
Спасибо тебе, Отче Серафиме, что разрешил ты читать правило и лёжа, и на ходу - тем, кто в труде, или в услужении.
Вот уже видно мою поликлинику, то самое место, где я нахожусь в своём труде и в своём услужении. Я - обычный участковый детский врач, обычной подмосковной детской поликлиники.
Конечно, я не всегда была участковым врачом. Были и иные времена. И, я даже то могу сказать, что я не думала и не гадала, что в такие годы (в возрасте уже «выше среднего») мне придётся ходить по вызовам.
Вообще, со мной часто случается то, что, казалось, не может случиться никогда. Ибо как только я скажу себе: «Никогда!», так рано или поздно это произойдёт.
Вот так, когда-то, после института, я сказала себе, что «никогда!» не буду участковым. И вот результат.
Слабо успокаивает то, что я не оригинальна. Насчёт «никогда не говорить никогда».
Сколько же всего должно было произойти со мной, чтобы сейчас могла я спокойно сказать себе, идущей на участковую службу: «Спасибо, Господи, Ты дал мне испытать в жизни многое, в том числе и то, чего я не хотела. Ты дал мне испробовать то, чего не хотела я никогда».
Прими из Божьих рук, прими то, чего не хотел! Прими это, как некий бутон - и, может быть, невиданной красоты цветок раскроется в твоих руках...
Но это уж, наверно, слишком - сравнить службу участкового врача с цветком. Это я переборщила! Смотри-ка, милая, о чертополох не оцарапайся в цветнике своём!
Единственное, в чём я никогда не сомневалась, это в своём желании быть врачом. С четырнадцати лет сомнений уже не было.
Началось всё так: я попала в хирургическое отделение нашей городской больницы. Болезнь моя была не очень сложной, и достаточно скоро я встала на ноги. Долгими были только перевязки.
Природный инстинкт исследователя не давал мне жить спокойно. Как только на ноги встала, так начала исследовать весь хирургический корпус - и гнойную хирургию, и «чистую», И травму. Я выбирала для своих походов позднее время, когда жизнь в отделениях уже замирала. Это чтоб никто не мог прогнать меня и поругать, за путешествия в неподобающих местах
Я исследовала чёрную лестницу, чердак, подсобки. Я нашла то место, где стояли «чёрные» каталки. Я видела, как на одной из этих каталок вывозят умершего. Я даже пробралась в операционную, воспользовавшись моментом, когда операционные сёстры ушли пить чай.
До сих пор помню, как замирало моё сердце! Насколько волшебной была пустая, озарённая светом луны операционная!
Однако, самым любимым местом моих походов была столовая на первом этаже. Я пробиралась туда, в основном, после отбоя. В столовой стоял старинный буфет с маленьким зеркалом, и там горела всю ночь тусклая электрическая лампочка. Там можно было посидеть с книгой, когда в палате все уже спали. Там я впервые начала сочинять стихи, складывая свои непонятные, непослушные мысли - в такие же непонятные и непослушные строчки. Странное, однако, это было занятие!
Я помню отражение своего лица в зеркале старого буфета. Какое это было лицо! Не то, чтобы очень красивое, но такое свободное! Каким может быть лицо человека, готового постигнуть тайну? Вот таким оно и было! И много, много раз я искала в разных зеркалах моей жизни это лицо. Иногда бывало так, что я улавливала что-то подобное - но это было так кратковременно!
Не могу сказать, что не было у меня больше хороших лиц. Хорошее, очень хорошее лицо было в зеркале родильного дома, когда я уходила из него с первым сыном на руках. Хорошее было лицо в том маленьком зеркале, в палате совсем другого родильного дома, когда я готовилась к выписке - со вторым, чудом родившимся, сыном. Хорошее было лицо в зеркале одного театра, когда мне было лет тридцать, и спутник мой отражался рядом. И ещё бывали хорошие лица; несколько раз. Но такого, как там, не было больше никогда.
Говорят, что когда-нибудь, после смерти, мы обретём новое тело, и новую жизнь. Может, это прозвучит не очень убедительно, но я бы хотела вновь обрести себя с тем, четырнадцатилетним лицом, какое я видела в зеркале старого буфета. На том самом первом этаже хирургического отделения городской больницы, в том самом маленьком приморском городке, где давно уже меня нет.
Итак, я сидела возле буфета, на первом этаже, рядом с приёмным отделением. Вдруг тишину разбили грубые крики, мат и тяжёлые, утробные стоны.
Ситуация быстро прояснилась. Привезли мужика, который откуда-то свалился, будучи пьяным. Были слышны громкие возгласы медсестёр:
- Ноги плохо двигаются! Перелом голени! Перелом позвоночника! Весь побит! Весь в грязи!
Мужика на каталке подкатили к «грязной» перевязочной. Он глухо и надсадно стонал, периодически вздыхая матом.
А дежурил врач очень хороший, Иван Георгиевич, очень любимый в нашем маленьком городке. Потом он стал и зав. отделением, и ведущим хирургом в этой больнице, а тогда он был просто хорошим молодым врачом. Но и тогда было в нём что-то особенное, отличавшее его от остальных. Глаза, наверное. Глаза были пронзительно голубыми, такими голубыми, что взгляд его трудно было выдержать - казалось, он смотрел прямо внутрь тебя. Прямо туда, в диагноз.
И вот мужик, лёжа на каталке перед дверью перевязочной, просит его:
- Слышь, доктор, дай закурить!
Иван Георгиевич вытащил из кармана пачку, вставил мужику в рот сигарету, сам зажёг спичку. Тут мед сестра стала торопить его:
- Иван Георгич, завозите, перевязочная готова! Он ей отвечает:
- Сейчас!
Мужик курит медленно. То ли пьян, то ли от боли, потому что стонет глухо. Вообще мне кажется, что он уже протрезвел, потому что стало меньше мата, а больше простого человеческого стона.
- Иван Георгич, ну сколько можно! - теряет терпение медсестра.
- Подожди маленько, сейчас.
Через три минуты диалог повторяется:
- Иван Георгич, но ведь ночь на дворе!
- Сейчас! - он принимает у мужика из рук окурок, гасит его и сам закатывает каталку в перевязочную.
- С Богом! - говорит Иван Георгиевич. - Поехали.
Теперь стоны мужика глухо доносятся из перевязочной, потом стихают.
Вот и вся история. Никто не видел меня, зато я видела всё. Я первый раз в жизни увидела нечто, чему практически нет названия. Потому что даже слово «милосердие» кажется каким-то деревянным. Я, собственно, никогда и не искала Этому названия. Потому что, когда есть Это, то все названия уходят на второй план.
Я ощущаю Это как некое проникновение, как некое схождение души одного человека прямо в душу другого, как тот момент, когда всё своё отходит на второй план - и усталость, и ночь, и даже профессионализм.
А на первый план выходит тот, другой - пусть пьяный, грязный, но человек, и человек страдающий.
Я ещё не знала тогда, что Это бывает не только в больнице. Но тогда, ночью, я увидела Это в первый раз. И после этой истории я стала думать о том, что буду врачом.
Я ещё тогда не знала, как трудно бывает сохранить Это в своём сердце. И каким бедным и пустым бывает сердце, когда Этого в нём нет.
Ну, раз я вспомнила про ту ночную историю, то сразу вспомнила и о другом. Была там, в отделении, врач ещё одна - Ирина Ивановна. Когда я к ней на перевязку попадала, так всегда вопила и стонала. Потому что больно она мне делала. Да ещё и приговаривает, бывало:
- Ну, ты у нас нетерпеливая такая! Ну, ты же и разбалованная, совсем терпеть не умеешь!
А как к Ивану Георгиевичу попаду, так лежу молча. Вроде бы и больно, и не больно.
И он меня всё нахваливает:
- Ну, ты молодец! Какая терпеливая!
И вот, на перевязке, со всем пылом своего юного желания, я говорю Ирине Ивановне:
- Ирина Ивановна, я, наверно, буду в медицинский институт поступать!
- Ты что, - говорит она, - дурочка, не вздумай!
Всю жизнь в крови, да в гною копаться.
А на следующей перевязке Ивану Георгиевичу говорю то же самое. Он помолчал, и отвечает:
- Да, - говорит, - из тех, кто сам страдал, часто хорошие врачи получаются! Только дело это трудное, смотри! Ещё десять раз передумаешь!
- Нет, - говорю, - не передумаю!
- Ну, а если не передумаешь, мы тебя к нам в отделение примем! Нам нужен хороший детский хирург.
Давай, дерзай!
Такое было дано мне благословение.
Стихи же, написанные там, в столовой, остались.
Вот они. Они посвящены Ивану Георгиевичу.
Мой доктор спокоен, И в тёплых руках Замерзшая жизнь отогрета. Мой доктор спокоен, Строка дневника И ночь, и его сигарета. Мой доктор спокоен. Закончился день.
Худая рука на коленях. Мой доктор спокоен, Как лунная тень Единственной лампы без тени.
...плохо правило своё прочитала, отвлеклась. Уже на ступеньках поликлиники мысленно говорю последнюю и главную свою молитву:
- Вы, все целители именем Господним, пребудьте со мной и с больными моими, во весь этот день, даже тогда, когда я забываю о вас! Пусть все слова и действия мои - будут больным во благо! И пусть никакая гадость не пройдёт к ним - через меня!
Потому что, действительно, как только приём начинается, в плотном потоке больных иногда забываешь даже как тебя зовут. Работаешь иногда, как на автопилоте. Поэтому я и прошу заранее:
- Не оставьте меня, милые братья мои, когда я забываю о вас...
Всё, я вхожу в кабинет, раздеваюсь - поехали!
С Богом.
Текучка, текучка, текучка - может ли быть сильнее испытание человеку! Сначала в кабинет рвутся те, которых я вызвала сама. Приём утренний, надо успеть дать направления на кровь и мочу, пока лаборатория ещё работает.
Потом начинают дёргать двери и пробиваться «умные» и «хитрые»:
- Доктор, нам только справочку!
- Идите, откладывайте карточку, и заходите по очереди!
Недовольство проявляется разными способами, в зависимости от темперамента. Иногда просто фыркнут, а иногда и дверью хлопнут.
- Доктор, а справку в бассейн дадите без ребёнка?
- Нет, не дам.
- Доктор, да мы здоровы абсолютно!
- Да, но вы же не хотите, чтобы с вами плавал кто-нибудь, больной грибком? И другие тоже не хотят! Поэтому я должна хотя бы живот и руки вашему ребёнку посмотреть! .
Аргумент действует, но с трудом. Иногда и я не выдерживаю их напора и выписываю справку - не глядя. Кстати, очень часто нахожу чесотку - да-да, ту самую, которую лечат как аллергический дерматит или что-то ещё. Воспринимается этот диагноз тяжело, как нечто позорное. Призрак беспризорника времён гражданской войны всё ещё витает над нами. Строго говоря, он и не улетал от нас никуда.
Настоящий больной, как правило, не бывает первым. И вообще, всё настоящее никогда не рвётся вперёд, никогда не скандалит и не выпячивается. По этому косвенному признаку можно отследить всё настоящее, и не только в поликлинике.
Входит мама с мальчиком подросткового возраста. Мальчик явно заслуживает внимания. Он полон, бледен, одышлив. Ему лет тринадцать, а весу - килограммов семьдесят пять. Начинаю слушать его, он прикрывает грудь, как девушка. Вообще я предпочитаю начинать слушать со спины, чтобы дать больному привыкнуть ко мне, и себе дать к нему адаптироваться, составить некоторое мнение, прежде чем посмотреть больному в глаза. Тут даже это не помогло. Более того, он стоит весь потный, покрасневший пятнами. Сердце его бешено колотится.
- Всё, одевайся!
Мальчик вздыхает с облегчением. Я делаю вид, что не заметила его мучений. Отправляю мальчика с медсестрой взвешиваться и начинаю беседовать с мамой.
- Давно он такой?
- Был всё время - обыкновенный, а тут - вот такая беда!
- Давно?
- Примерно за полгода.
- Скажите, в семье есть люди с подобной комплекцией?
-Нет!
- Даже среди бабушек и дедушек?
- Нет! И едим мы, доктор, совсем немного. Он ест меньше меня!
Что же. Мальчика надо обследовать, и чем скорее, тем лучше. Может проявиться всё, что угодно, вплоть ДО онкологии. У меня остаётся ещё один, почти риторический вопрос:
- Почему же вы не приходили раньше?
В сущности, ответ не важен. Основная часть ответа лежит на поверхности - и отсутствие времени, и трудность уговорить подростка пойти к врачу и т. д., и т. п.
Настоящая причина лежит глубоко, лежит там, внутри, и огрызается - «не тронь меня!»
- Вот вам телефон эндокринолога. Вот вам все направления: и на кровь, и на мочу, и на сахар, и биохимия. Вот ЭКГ. Это всё, что можно сделать у нас в поликлинике. Всё пройдёте, и поедете к эндокринологу. Только не останавливайтесь, не бросайте обследование на половине дороги - пожалейте мальчика своего! И обязательно - к невропатологу, обследовать головной мозг. Постарайтесь сделать всё как можно быстрее. Может быть, эндокринолог вас сразу в больницу направит - будьте готовы.
Входят мальчик с медсестрой.
- Ну, всё, брат, - говорю ему. - Я тут маме всё рассказала. Не волнуйся, тебе можно помочь. У тебя есть ещё возможность перерасти! Время ещё есть до восемнадцати лет!
Я совершенно в этом не уверена. И я не увидела энтузиазма в глазах матери, что тяжелее всего.
Дай им сил, Боже, довести дело до конца.
<…>
Лаврова. Её лицо можно было бы назвать симпатичным, если бы не застывшее выражение удивлённого и слегка обиженного ребёнка. Эдакая - не трогайте меня, я хорошая маленькая девочка. Я такая хорошенькая! Я маму и папу слушаю! Вы ведь всё для меня сделаете, что я захочу?
Лет ей уже прилично за тридцать, волосы выкрашены в совершенно белый цвет. Очки чуть-чуть уменьшают глаза, голосок тоненький, как у ребёнка. Разведена. Ребёнок - девочка пяти лет, разбалована, даже разболтана. На месте ни стоит, ни сидит, рот не открывает. Не дышит, когда говоришь - «дыши», И усиленно начинает дышать, когда говоришь - «не дыши». Я это уже знаю - так, наоборот, и говорю.
- Что случилось?
- Доктор, вы знаете... - и тут начинается длинный и путаный рассказ - такой сбивчивый, с восклицаниями, который, по существу, сводится к тому, что девочка опять простудилась.
- Доктор, ну вы же нас знаете, вы нам капли в нос не назначайте, а то она мне всё равно капать не даёт! - Ах, мы такие болезненные! Доктор, но вы скажите, почему она так часто болеет?
Пытаться ответить ей - бесполезно. Она перебивает.
- Нет, ну так часто! Доктор, наверно, у неё что-то не так! Я уже ей травки купила, знаете, такие, в пачечках!
И тут же сразу подробности, типа:
- Я травки кипятила-кипятила, а они у меня всё сбегают и сбегают! Ах, доктор, я, наверно, не правильно заварила? Нет, я всё так, как на пачке написано! Я всё правильно делала.
Как только дело подходит к моим назначениям, тут сразу начинаются бурные возражения. На любое моё слово, на любое предложение. Это мы не переносим! Это горькое! Это нам не помогает!
Ну вот, кажется, наконец, мы приходим к чему-то единому, и она даже встаёт со стула. Но тут же останавливается и спрашивает:
- Доктор, а помните, что мы летом болели? У нас тогда такое расстройство кишечника было! Ведь и прошлым летом тоже было! Нам бы обследоваться, почему она летом болеет.
Я делаю вдох, мысленно прошу Господа меня помиловать, и:
- Вы же кал сдавали, мочу и кровь сдавали, и УЗИ делали! Ведь всё в порядке!
- Нет, а может нам в какой-нибудь институт надо съездить?
- Но ведь всё у неё с кишечником в порядке!
- Да, сейчас в порядке, а вдруг летом опять расстройство будет?
Будет расстройство, будем и обследоваться! (слава Богу, на дворе ноябрь!)
Я перехожу в наступление, если это можно так назвать:
- А то поедете в эти институты, там всяких заразных больных полно!
Это её притормаживает и она соглашается:
- Ну ладно, если заболеем - тогда поедем. Но, может быть мы хоть тут, у нас на дисбактериоз сдадим?
Мне приходится уступить.
Даже если я ей не дам направления, она пойдёт к заведующему, и с ангельским лицом расскажет ему, что ей очень, очень надо сдать кал на дисбактериоз, а участковый врач не даёт направления. И заведующий, во избежание скандала, даст ей это направление, и ещё кучу каких угодно направлений.
Дело-то совсем не в дисбактериозе. Самое интересное в том, что дисбактериоз, конечно же, высеется, так как он сейчас практически у всех высевается, в той или иной степени. Может быть, даже очень компетентное лечение будет ей назначено. Но ведь ни одной таблетки, ни одного порошка она девочке своей не даст. Массу причин придумает, чтобы не дать.
Девочка между тем уже облазила и вытерла собою все углы, сидит на корточках возле стула и занудно тыкает маму в бедро кулачком. Мне очень жалко это маленькое создание. Что угодно надо тебе бедной, только не анализ на дисбактериоз. И ничего я для тебя сделать не могу.
А очередь начинает волноваться, дверь приоткрывается то и дело. Медсестра не выдерживает и приглашает следующего, а она всё не может уйти, всё пытается спросить ещё что-то. И я любезно говорю ей на прощанье - вот придёте, когда простуда кончится, тогда я вам всё объясню.
Господи, помилуй! Помилуй её! Помилуй и меня!
//...Люди проходят перед глазами, и иногда мне кажется, что я становлюсь участником какого-то действия, где я - уже не я, а просто некая функция. Жаль, что я в математике не сильна. Становится свершено не важным, как я выгляжу, где и когда я родилась, где училась, и т. д. И мой кабинет становится маленькой точкой, видимой с огромной высоты.
Однако при этом остаётся очень важным, что в нём происходит, хотя деталей - совершенно не разобрать и мне нельзя, совершенно нельзя фальшивить. Упаси Бог, я не имею права чего-то не досказать, или сказать не так, и, тем более, что-то не так сделать.
Иногда появляется ощущение, что кто-то работает за меня. Но это бывает уже к концу приёма, и не каждый раз, а только при сильной усталости.
....
Когда перевели меня в это спинальное отделение, ещё до операции, я написала стихи, которым удивляюсь до сих пор. Вот они:
**
Зачем мне несчастья чужие,
Надломленность судеб чужих?
Ведь черные птицы кружили
Извечно - и будут кружить.
Зачем? Столь немалая доля
В дележке - вдруг выпала мне,
И в пьяном веселье застолья,
И в темной моей тишине.
Спасите меня! Погибаю
Под грузом несчастий немых, .
И все же всегда принимаю .
Всех хворых, горбатых, хромых.
Их в сердце своем принимаю, .
Ладонь свою к сердцу прижав. .
Я правлю, лечу, исцеляю
И плачу...
Откуда взялись? Неизвестно ведь даже было, буду ли я ходить, а я собиралась лечить кого-то.
Спасибо, Господи!//
Часть 2
- Спойлер
- Аккуратно, как-то виновато, бочком, в кабинет просачивается Саша, худенький мальчик лет одиннадцати. У него модная длинная стрижка. Свитер дорогой, но великоватый ему и грязный.
Саша - наш пациент постоянный. Приходит в месяц раз, а то и два. И всё кашляет, кашляет. И всё у него течёт вяло, всё тормозит. Простуда - вместо семи дней - десять. А бронхит - вместо десяти - двадцать. Приходит он всё время один. Однажды я не выдержала и маму вызвала. То есть говорю ему:
- Не буду тебе лечение назначать, пока мама не придёт. А то я назначаю, а ты не выздоравливаешь!
- Нет, я лечусь! - отвечает. - Я таблетки пью.
- Ну, хорошо, пусть придёт, может, мы что-нибудь новое тебе назначим, может, пообследуем тебя.
Мама пришла. Высокая, холеная, очень недовольная, что её потревожили. Одежда - модная, дорогая. Обтягивает её фигуру чуть-чуть больше, чем стоило бы, учитывая не юный уже возраст. Разговаривает на повышенных тонах, губы сжимает:
- Зачем вы меня вызываете? всё, что вы назначаете, я всё ему даю! Вернее, он и сам уже взрослый.
И прекрасно сам всё пьёт. Ему уже двенадцать лет скоро!
- Понимаете, я хотела бы ему анализы назначить, даже рентген сделать. Это всё я не могу писать просто так. Это я должна взрослому человеку в руки дать! Вы же видите, что мальчик у вас болеет слишком часто и выздоравливает плохо.
- А, - говорит она, - ну, тогда давайте. - До неё дошло, наконец, что её не ругают, и сопротивляться не надо. - Давайте ваше обследование.
И повернулась, чтобы уйти - высокая, холёная, с видом победителя.
Смутным облачком шевельнулось в моей душе какое-то старое, похожее на обиженного Сашу, чувство. Всегда чуть-чуть робеешь перед кем-то высоким, холёным, уверенным в себе до наглости.
- Понимаете, - говорю, - Таблетка из материнских рук лучше ребёнку помогает! Может, ему просто больше вашего внимания надо?
По-моему, этого предложения она не услышала, по крайней мере, реакции не последовало - она была занята поправлением причёски перед зеркалом.
Шпильки застучали по коридору - ушла, не обернулась.
Люди проходят перед глазами, и иногда мне кажется, что я становлюсь участником какого-то действия, где я - уже не я, а просто некая функция. Жаль, что я в математике не сильна. Становится свершено не важным, как я выгляжу, где и когда я родилась, где училась, и т. д. И мой кабинет становится маленькой точкой, видимой с огромной высоты.
Однако при этом остаётся очень важным, что в нём происходит, хотя деталей - совершенно не разобрать.
и мне нельзя, совершенно нельзя фальшивить. Упаси Бог, я не имею права чего-то не досказать, или сказать не так, и, тем более, что-то не так сделать.
Иногда появляется ощущение, что кто-то работает за меня. Но это бывает уже к концу приёма, и не каждый раз, а только при сильной усталости.
Следующая мамаша спокойная и простая, а вот ребёнок - по настоящему болен. Сидели дома с температурой восемь дней. Кашель болезненный. Весь, бедный, изгибается, морщится при кашле, под глазами круги уже не синие, а зелёные. Выслушиваю хрипы справа - скорее всего, пневмония.
- Что же вы так долго с температурой сидели дома - целых восемь дней?
- Да я всё травками его лечила, думала - вот завтра всё пройдёт!
Вижу, что правда, лечила.
- Ну, ладно, скорее на рентген, и быстро со снимком назад, чтоб нам ещё один день не потерять!
В случае с пневмонией лучше перестраховаться, чем её пропустить. Пневмония по-прежнему страшна и коварна, течёт не типично, и встречается довольно часто. И болеют ею, как правило, те, кто мало жалуется. В этом есть какая-то высшая Божья мудрость. Тяжёлое испытание даётся более сильной душе.
Так что диагноз мой, скорее всего, правильный.
- Доктор, вас к телефону!
Боюсь я телефонных звонков! Ничего с этим поделать не могу! От каждого звонка как бы ожидаю подвоха, боюсь, что скажут сейчас - или больной отяжелел, или в стационар попал, или даже хуже того. Не могу ничего поделать, просто терплю свой страх, не даю ему границу переходить. Господи, помилуй!
Звонит заведующий:
- Я к вам там больного послал, вы уж там его примите без очереди, это внук нашего бухгалтера! Вообще, вы понимаете, хорошо их там примите!
- Да, поняла, приму! (Слава Богу, никто не отяжелел!)
А насчёт того, что я всех стараюсь принимать одинаково, я промолчу. Без очереди - это да, почему бы и нет, если это внук сотрудника нашего. И так у нас льгот практически никаких. Я бы ввела для медиков хоть лекарства, что ли, за половину цены.
Симпатичный внук нашего бухгалтера оказался болен настоящей гнойной ангиной. Гнойные фолликулы в миндалинах, отёчная шея. Будем лечиться.
Отношения с заведующим у меня хорошие. Слава Богу, у него хватает ума, или как бы внутреннего чутья - не переступать рамок, не нарушать независимости участковых врачей. За это все прощают ему ярко выраженный холерический темперамент - накричит, накричит - и тут же отойдёт. За пазухой - даже маленького камешка нет. Лёгкий, чистый человек.
Был момент в моей жизни, когда я работала под началом тяжёлого человека. Всякая власть от Бога, а вот плохая власть - по грехам нашим, или во испытание. А может, всё вместе. Много, значит, было грехов у меня на тот момент.
Эта женщина - директор - окружала себя определённым кругом подчинённых людей. Но подчиняться надо было полностью. Эти люди иногда даже физически ей служили - и убирали у неё дома, и ходили за продуктами. Причём это не были уборщицы – это были люди с высшим образованием, которые работали здесь же.
Высокой честью было сидеть с ней за одним столом, во время ежедневного чаепития. Хорошим тоном считалась лесть, даже в неприкрытом, нескромном виде.
Приветствовались подарки и подношения.
Те же приближённые служили при ней доносчиками и наушниками. В несчастной этой организации нельзя было шагу ступить - всё мгновенно доносилось директору.
Кроме того, она периодически тасовала своих слуг, по очереди приближая к себе то одного, то другого. И те, кого она отдаляла, испытывали страдания и ревновали друг друга к ней, как ревнуют мужа, или любовника. Женщины - то были в основном одинокие, в основном разведенные. Мужа нет, дети выросли - кого любить, кому быть нужной? Тоской и слабостью веяло от приближённых нашего директора.
Те же, кто подчиняться, пресмыкаться перед ней отказывался, переходили в стан врагов, и были предметом жестоких обсуждений, сплетен и пересудов. Бывало, про них специально запускалась сплетня. Бывало, стравливали одних с другими, и потом наслаждались, обсуждая скандал в своём узком кругу.
Умная, властная, владеющая педагогическими методиками, умеющая понравиться, умеющая вовремя сказать нужное слово, жестоко убирающая все преграды со своего пути.
Я не знаю, продолжает ли она ещё работать. Я же ушла от неё, и больше меня там нет. Я пыталась бороться с ней, но потерпела поражение. Поражение физическое - в смысле ухода, в смысле невозможности изменить, сломать что-либо в самой системе, в самой этой организации.
Победа же моя осталась в моём сердце. Помилуй, Господи, всех, кто остался рядом с ней! Помилуй, Господи, бывшую мою директрису, вразуми её, Помоги ей. Да будет на то воля Твоя.
- Заходите!
Миловидная, пухленькая, в уютной шерстяной кофточке, такая вот мамочка симпатюлечка, с такой же симпатюлечкой дочкой лет пяти.
Сейчас у меня будут просить больничный.
- Доктор, У нас вчера была температура - тридцать семь и пять, а сегодня я таблетку дала, и у нас тридцать семь! И вот насморк у нас!
Да, эта мама приходит за больничным. Правильно, пора уже, целый месяц её не было.
Но разве я могу не верить, что было тридцать семь и пять!
- (Прости, Господи!), больничный нужен?
- Да, доктор, я же работаю!
Это у нас такая игра мысленно она мне говорит: «Спрашивай-спрашивай, а всё равно больничный дашь, не имеешь права не дать!» А я ей мысленно отвечаю:«Конечно, я тебе его дам, но что же ты так унижаешься и на ребёнка своего наговариваешь!»
А наяву я говорю:
- Ничего особенного не вижу, так, простуда небольшая. Полечитесь народными средствами!
Потом она будет говорить, что температура вечерами - тридцать семь и два, и кашель по ночам, и, скорее всего, выжмет из меня дней десять своего больничного. Мне кажется, если бы она пришла и честно попросила дать ей больничный, я бы ей - и на четырнадцать дней его дала.
Ну, да Бог с ней, лишь бы дети были здоровы. Конечно - служба государственная, зарплата мизерная, фабрика её - на ладан дышит. Сама одета всегда в одну и ту же кофточку. Одна радость - на больничном посидеть. А что врёт - ну что делать? Может, и правда было тридцать семь и пять?
Прямо с порога встревоженная мать выпаливает: - Доктор, у нас живот болит! Сильно!
- Давно?
- Со вчерашнего дня! И рвало вчера!
- Температуру мерили?
- Тридцать семь и четыре.
Внимание! Это рефлекс, это стойка, как у охотничьей собаки! Вечный призрак пропущенного аппендицита витает над каждой, даже самой маленькой болью в животе.
И как бы ни опасались этого, у каждого врача, наверно, есть свой пропущенный аппендицит. Есть они у меня. Мой не окончился фатально. Он не был даже прободным. Он был на стадии: «ещё бы немного, и лопнул!» Но я пропустила его, и мне сказали об этом. Родители ребёнка приходили потом - вроде бы, и без особых претензий. Но я совсем не хочу повторения.
Смотрю мальчика. Ему уже семь лет, у него смышлёное личико, и он чётко отвечает на все вопросы.
- Очень, очень похоже. Нашего хирурга сегодня нет, поэтому я вам сама направление пишу, и иду вам вызывать «Скорую помощь».
- А вещи, доктор?
- А вещи вы ему потом сами принесёте. Вещи это не главное. Тут у меня можете в кабинете посидеть, подождать машину.
- Да нет, мы в коридоре!
- Ладно, только не убегайте, а то ведь аппендикс и лопнуть может! (Это на тот случай, если всё-таки они решат сбегать за вещами - такие случаи бывали).
Все мы люди живые, и все можем ошибаться. Храню я в своей памяти историю одну, одну сокровенную историю о врачебных ошибках, которая в подобных ситуациях всегда прошивает мне сердце, как молния. Чтобы её рассказать, и всего приёма не хватит. Благослови, Господи!
Жила была одна студентка мединститута, пятого курса. Летом вышла замуж за сокурсника, забеременела первым ребёнком. И появились у неё боли в спине.
И всё сильнее и сильнее. Обратились к гинекологу - всё в порядке. Пошли к профессору гинекологии, благо, кафедра тут же, рядом.
Профессор говорит: «У неё нет доминанты беременности! Она у вас беременность отвергает, поэтому у неё такие боли». Положили студентку в отделение, стали лечить - доминанту вырабатывать, а боли всё сильнее и сильнее. И выписали из гинекологии: патология не их, ищите другую причину.
Тем временем стала температура подниматься. Положили её в терапию, потом перевели в хирургию. По ходу нашли воспаление плевры, но без пневмонии, даже пункцию сделали, но гноя не нашли. Оставили в терапии лежать.
А боли были страшные. Укол морфина помогал от силы на час, и боли снова возобновлялись, превращая тихую девушку в ревущего раненого зверя. Наркотики кололи ей постоянно. Стала она худой, так как есть совершенно не могла. Стала она жёлтой и отёчной. Даже сделали ей пункцию грудины, что подтвердить, наконец, диагноз лейкоза. Но нет, лейкоза не было! Матери её сказали, что смерть её - вопрос не то дней, не то часов..
Но тут послал ей Бог внимательного дежурного врача. (Так как она такая тяжёлая была, почти безнадёжная, то её и лечащий врач, и все консультанты слушать уже перестали).
Выслушал её дежурный врач, а у неё легкое – не дышит. Утром пригласили хирурга, пунктировали опять и получили почти литр гноя.
И, представьте себе, стали снова лечить, и стало ей легче. Только непонятно было, откуда всё это взялось.
Легче-то легче. Вот только боли! А вот болям уже и не верит никто! Мы тебя вылечили, говорят, уже у тебя ничего нет, а ты всё наркотики просишь.
- Наркоманка! Три месяца колем тебя!
Решили перевести её в специальную больницу, где делают операции по освобождению лёгких от спаек. Что-то же должно боли вызывать! Перевели туда, а потом оттуда. Слышала она, как по телефону ругались:
- Вы что, - говорят, - куда вы там смотрите на такую операцию беременную направлять?
Тут все вспомнили, что она беременна, и срок уже - двадцать восемь недель.
Короче, родоразрешали её мучительно и долго, а закончилось всё кесаревым сечением и смертью ребёнка, сразу после родов. Вот такие дела. После операции - грудь перемотали, и вроде боли чуть-чуть притихли. Физические боли.
Дело к выписке, стала она опять ходить, и опять боли, и снова сильные! На последней консультации два профессора - хирург и терапевт - решили выписать её через пару дней. Болям же - не верил никто.
Правда, раздеть её не сочли нужным. А вечером пришла медсестра очередные горчичники ставить, и говорит: «А что, у тебя позвонки сзади всегда так выпирали?» Тут уже и студентка пятого курса смогла бы диагноз поставить. Ну, она и поставила. Утром сама попросила сделать себе снимок позвоночника.
Довольно редкий случай! Это было нетуберкулёзное расплавление тел четырёх грудных позвонков (остеомиелит позвоночника).
Сразу уложили её на щит, запретили вставать. Сразу стало понятно, почему же были такие боли. Консультанта вызвали, чтоб перевести в спецбольницу, где лечат спинальных больных. Очень консультант удивлялся, говорил: «В рубашке родилась!» Это в том смысле, что гной прорывался в сторону лёгкого, а не в сторону спинного мозга.
Трудно было поверить ей в страшный диагноз, осмыслить перспективу - пролежать не меньше года прикованной к постели. И прогноз был - очень, очень сомнительным. Предстояла тяжёлая операция, исход которой был не ясен.
Как от наркотиков отвыкала, как делали операцию, как на ноги вставала и как дальше жила, это уже другая история.
Один только доктор из всех, кто лечил её, пришел проводить её в ту спецбольницу:
- Прости, говорит, что не верили тебе. Не верили, что так больно тебе было...
Спасибо ему. А теперь догадайтесь с трёх раз, кто была эта студентка...
Когда перевели меня в это спинальное отделение, ещё до операции, я написала стихи, которым удивляюсь до сих пор. Вот они:
***
Зачем мне несчастья чужие,
Надломленность судеб чужих?
Ведь черные птицы кружили
Извечно - и будут кружить.
Зачем? Столь немалая доля
В дележке - вдруг выпала мне,
И в пьяном веселье застолья,
И в темной моей тишине.
Спасите меня! Погибаю
Под грузом несчастий немых, .
И все же всегда принимаю .
Всех хворых, горбатых, хромых.
Их в сердце своем принимаю, .
Ладонь свою к сердцу прижав. .
Я правлю, лечу, исцеляю
И плачу...
Откуда взялись? Неизвестно ведь даже было, буду ли я ходить, а я собиралась лечить кого-то.
Спасибо, Господи!
Вваливаются вдвоём и мама, и папа, взъерошенные, взволнованные, прямо в пальто.
На руках у папы - драгоценный свёрток в голубом одеяле. Ребёнку не больше месяца.
- Доктор, у нас беда, у нас температура тридцать семь и пять!
- Сколько ребёнку?
- Две недели!
- Вы ведь не с моего участка?
- Нет, доктор, ну, пожалуйста, нас посмотрите, у нас ведь температура, а наш врач будет через два часа!
Две недели - возраст особый. Отказывать нельзя.
- Пойдите, разденьтесь, с ребёнка одеяло снимите и спокойно заходите.
Приходят. И так, и эдак ребёнка кручу, и ничего плохого в нём не нахожу. Замечательный мальчик, в весе прибавка хорошая, вес - около четырёх килограмм. Папа и мама симпатичные, молодые, видно, что дитя - от любви. Кормится Грудью. Наконец меня осеняет:
- А вы где температуру мерили?
- В прямой кишке!
Ну, слава Богу!
- Что же вы, милые мои, сразу не сказали! В прямой кишке температура всегда на градус выше!
Ставлю ребёнку градусник под мышку. Так и есть тридцать шесть и пять!
Они ещё не верят, долго переспрашивают, потом сами ставят градусник под другую ручку.
Результат тот же.
За время своей работы я давно привыкла к тому, что люди не верят. Я привыкла к тому, что перепроверяют, что бегают от одного врача к другому, а потом сверяют назначения. Анекдот на вызове - вхожу, а меня спрашивают: «Доктор, а вы платный врач, или бесплатный?» То есть - они вызвали сразу платного врача, и бесплатного. Потом они сверят назначения, и у них будет информация к размышлению. Это было со мной в начале работы на этом участке, когда ещё не все больные знали меня в лицо.
Если позволить себе малейшее чувство обиды на такие случаи, работа становится пыткой. Что может быть хуже, чем постоянные страдания от недоверия! От любого недоверия! Тем более тяжело в этом плане участковому - сколько может быть над ним консультантов!
Спасибо, Господи! С течением лет Ты научил меня спокойно переносить чужое недоверие, вернее, научил моё сердце быть готовым к нему. И, в то же время, научил меня в достаточной степени доверять себе, своему опыту, своей бдительности, что ли. И частенько больные мои любимые, пройдя множество консультантов, возвращаются в поликлинику с самым банальным вопросом:
«Доктор, а что же нам всё-таки делать?» Не то, что ко мне, такой хорошей, возвращаются, а в поликлинику, к своему задёрганному участковому.
А иногда люди идут на приём к врачу с чётким желанием услышать именно то, что они хотят. Иногда это осознанно, иногда нет. Вот и эти молодые и симпатичные решили, что ребёнок у них болен. Они уже настроились свернуть горы! Они, несомненно, уже подключили всех знакомых и договорились о платных консультациях, где-нибудь в Институте Педиатрии!
И тут вдруг такое! Простая, элементарная ошибка от незнания! И не надо сворачивать гор!
Пусть посидят маленько, надо дать им время прийти в себя. Сейчас я задам им пару вопросов, потом расскажу маме, какая она молодец, что кормит Грудью, и малыш хорошо прибавляет в весе.
- Ну, всё, до свидания, приходите, когда вам будет месяц, на прививку!
- Доктор, а Можно мы к вам придём? ( Это значит, что они поверили и успокоились).
- Да нет, лучше уж к своему участковому! И врач у вас на участке хороший, и вам это будет удобней!
Если придут ко Мне, я их не выгоню. По Идее, я могла бы им сказать: «Хотите ко мне - приходите платно!» Но язык не поворачивается. Ладно, об оплате как-нибудь потом. Пока же надо принимать - очередь, по-моему, стала еще длиннее.
Они похожи друг на друга - мать и дочь. Обе высокие, беленькие, бледные. Даже не бледные, а сероватые. Выкладывают из сумочки ворох бумаг. Девочка страдает стойким субфебрилитетом, то есть постоянно повышенной температурой - не высокой, Где-то до тридцати семи и трёх-четырёх. Страдает в течение трёх месяцев.
Видно, что обе они устали смертельно. Может, они устали не от субфебрилитета, а от того обследования, которое им пришлось пройти. На моём столе - и кардиограммы, и энцефалограммы и рентгенограммы, и компьютерные томограммы, и данные анализов, и множество заключений всяческих консультантов.
Результат обследования - практически нулевой, то есть в том плане, что отрицательный результат это тоже результат. Такой уровень обследования, как у них, обязательно выявил бы болезнь, если бы она была.
Но мама продолжает настаивать:
- Доктор, скажите, куда нам ещё обратиться?
- Вы прошли практически полное обследование! - Доктор, но ведь никто нам ничего не говорит!
А температура как была, так и есть!
- Послушайте, - говорю я ей, - девочка чувствует себя неплохо. Гемоглобин - высокий, тяжёлых изменений ни в одном органе не найдено. Хотите самый простой совет, совет от человека-практика? Поступите так: во-первых, дайте ей хороших таблеток от глистов (называю таблетки).
- Доктор, но ведь у нас ничего не высеялось!
- Ну, и что? Глисты не всегда, и не все высеваются. Вот дадите таблетки, а через две недели - ещё раздадите. Так положено! А во-вторых, в течение этих двух недель - обещайте мне, что вы не будете мерить температуру. Даже не будете смотреть в сторону градусника!
- Доктор, но как же?
- Это будет очень важно для установления диагноза! Поверьте мне на слово!
Пусть это будут У вас контрольные две недели!
Мне бы очень хотелось, что бы она послушала меня! Я не могу сказать ей, чтоб она перестала мерить эту температуру совсем. Это обидит её и толкнёт на новый круг хождения по специалистам. Не исключено, что само по себе это длительное хождение приведёт к какой-нибудь, на этот раз настоящей и тяжёлой болезни.
Я не говорю ей о том, что срок в три месяца приблизительно соответствует сроку учёбы после каникул. Здесь я сейчас ей помогу:
- Учитывая её субфебрилитет, давайте продумаем, как нам быть с учёбой. Физкультуру любишь? (Конечно, нет). Пока будет освобождение. Теперь ты мне скажи, какой предмет тебе больше всего не нравится? Английский? (Конечно, учительница придирается!) От английского я тебя освободить не могу, но имею право дать тебе дополнительный выходной. А в какой день, вы с мамой сами определите. Да, пока на две недели, а потом мы с мамой твоей решим, как нам быть.
Кажется, мамаша принимает мой вариант. Вижу, что напряжение её немного спадает.
Она, наверно, и сама что-то такое чувствовала, но остановиться самой ей просто не по силам. Многое мешает ей остановиться.
В кабинете просто физически ощутим материнский страх потерять ребёнка, страх не разглядеть, пропустить страшную болезнь.
Этот страх мешает матери как-то иначе взглянуть на проблему. Она как бы скрыта, отгорожена своим страхом, так и бьётся в нём, бьётся изо всех сил.
Легче пройти все обследования, чем увидеть причину в каком-нибудь маленьком школьном конфликте. Ведь маленький школьный конфликт тянет за собой что-то другое, давнее и застарелое, о чём матери вспоминать-то совсем не хочется. Или уже - не можется. Легче таблетками полечиться, чем проблемы решать.
Она уже дошла почти до предела. Она уже понимает, что болезнь дочери ускользает от её контроля, что она - чтобы ни делала - не может ничего изменить.
Мешает самое главное - неумение остановиться в какой-то момент и сказать:
- Всё, Господи, я всё сделала, что могла, а дальше - «Да будет воля Твоя!»
Мешает отсутствие веры - то, самое главное, что освобождает человека от навязчивого неврастенического страха. Только вера перестаёт толкать человека на длительные и мучительные поиски. Поиски чего?
И где? А всего, и везде! Это касается здоровья в такой же степени, как и всего остального.
И нельзя человеку сказать: «Всё, с сегодняшнего дня, смените, пожалуйста, мировоззрение! Прекратите биться головой о стену, когда рядом расположена дверь!»
Это тебе не таблетки от глистов...
- Вы верующие?
- Да нет, доктор! Сейчас все верующие, а мы в церковь не ходим. В детстве крещёные, вот и всё. Девочка вышла, а маме я говорю на прощанье:
- Вы сходите в школу, лучше так, чтобы дочь ваша об этом не знала. Поговорите с англичанкой, может, там конфликт какой-то, или ссора. Может, она там что-то не успевает. Может, вам дополнительные занятия нужны, или что-нибудь ещё. А температуру не мерьте! Сделайте себе каникулы на две недели! А сами попробуйте всё-таки, помолитесь за неё, хоть дома.
А дальше - видно будет.
Да, дай Бог! Дальше - всё будет видно...
